Никто не способен указать то место в мозгу, где зарождаются великие идеи. Не мог и Даниэль-Совенок сказать, не соврав, в какой потаенной извилине родилась у него мысль поместить лупу между солнцем и черным брюшком кота. Она возникла сама собой, как бы в силу естественной необходимости, подобно тому, как бьет вода из родника. Но как бы то ни было, в течение нескольких секунд солнечные лучи сходились на теле кота, образуя блестящее пятнышко на черной шерсти. Три друга выжидательно наблюдали за физическим процессом. Они увидели, как заискрились верхние волоски, чего пока не замечал кот, не изменявший своей сонно-сладострастной позы. Огненное пятнышко на темном брюшке оставалось неподвижным. Внезапно оттуда стала подниматься струйка дыма, и в то же мгновение кот Перечниц сделал акробатический прыжок, сопровождаемый яростным мяуканьем, которое затем перешло в жалобный писк и мало-помалу затихло где-то в глубине лавки.

Трое друзей, не сговариваясь, бросились бежать. Но Перечница-старшая оказалась проворнее их, и ее расстроенное лицо выглянуло из двери прежде, чем мальчишки успели скрыться под горой. Перечница погрозила им вслед кулаком, плача от бессильной злобы и бранясь:

— Обормоты! Бесстыдники! Я так и знала, что это вы! Негодяи, вы обожгли моего кота! Но уж я вам задам! Вы у меня попомните!

И они действительно попомнили, потому что дон Моисес, Пешка, поступил с ними похуже, чем они поступили с котом. Однако на них и оборвалась цепь искуплений. И Даниэль-Совенок спрашивал себя: «Почему за то, что мы немножко обожгли кота, нам дают десять ударов линейкой по каждой ладони и заставляют весь день держать на поднятой руке толстый том Священной истории, в которой больше ста цветных гравюр, а на того, кто по своему произволу подвергает нас этой пытке, никто не налагает еще более сурового наказания, которое в свою очередь повлекло бы за собой еще более суровое, и так далее вплоть до смертной казни?» Но нет. Хотя это рассуждение отнюдь не было лишено смысла, кара, обрушившаяся на них, не имела последствий. Таков был установленный педагогический порядок, который волей-неволей приходилось соблюдать. Таково было своенравное, нелогичное и пристрастное правосудие взрослых.

Медленно тянулись минуты, болели колени, дрожала затекшая рука, и Даниэль-Совенок думал о том, что единственное в жизни стоящее дело — это как можно скорее перестать быть ребенком и превратиться во взрослого. Тогда он сможет спокойно жечь кота с помощью лупы, не потрясая общественных устоев и не подвергаясь преследованиям дона Моисеса, учителя, безнаказанно злоупотребляющего своими правами.

А случай в туннеле? Ведь в истории с лупой все же была одна невинная жертва — кот, а в истории с туннелем не было, да и могли оказаться жертвами только они сами, но тем не менее их опять били линейкой по рукам и заставляли часами стоять на коленях и держать над головой тяжеленную книгу. Это было бесчеловечно, это было явное злоупотребление властью — ведь если бы они попали под поезд, разве дон Моисес, Пешка, в конечном счете не почувствовал бы облегчения? А раз так, за что же он их наказывал? Может быть, именно за то, что они не попали под поезд? В таком случае, перед ними была суровая альтернатива: либо погибнуть под колесами поезда, либо три дня кряду стоять на коленях, держа над головой Священную историю, в которой больше ста цветных гравюр.

Роке-Навозник тоже не сумел бы сказать, в каком участке мозга зародилась у него странная мысль поджидать в туннеле скорый поезд, спустив штаны. Они и раньше иногда проверяли свою выдержку, встречая в туннеле товарно-пассажирский или почтовый поезд. Но эти поезда шли медленно, и, пропуская их мимо себя в темноте подземья, они почти не испытывали сильных ощущений. Нужно было придумать что-то новое. И Роке-Навозник предложил такой эксперимент: дождаться скорого поезда в туннеле и, когда он будет проходить мимо, всем троим одновременно облегчиться.

Даниэль-Совенок, прежде чем согласиться, высказал некоторые разумные возражения:

— А если кому не захочется?

Навозник ответил непререкаемым тоном:

— Захочется, когда загрохочет поезд.

Они не подумали только об одном: где оставить штаны. Если бы не это упущение, ничего не раскрылось бы. Как ничего не произошло бы в тот день, когда Паршивый принес в школу лупу, если бы не было солнца. Но в воздухе постоянно носятся какие-то дьявольские существа, которые находят удовольствие в том, чтобы вносить сумятицу в невинные поступки детей, усложняя самые обычные и простые ситуации.

Кто мог думать в этот момент о судьбе штанов, когда на карту ставилась собственная судьба? Разве тореро заботится о своем плаще, когда рога быка в какой-нибудь пяди от его паха? И если даже бык раздирает плащ, тореро не влетает от матери и ему не приходится иметь дело со взбешенным учителем, который лупил бы его линейкой по пальцам и заставлял бы стоять на коленях, держа над головой Священную историю. И кроме того, тореро платят немало денег. А они шли на риск без надежды на вознаграждение, на аплодисменты или хотя бы на трофей в виде трубы или колеса паровоза. Они хотели только убедиться в собственной храбрости. Неужели за это они заслуживали столь изощренной пытки?

Скорый поезд ворвался в туннель, свистя, пыша паром, разбрасывая искры, сотрясая горы и скалы. Трое мальчишек, бледные от волнения, сидели на корточках с голыми попками в полуметре от рельсов. Даниэль-Совенок почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, что мир рушится, распадается, летит в тартарары, и мысленно перекрестился. Паровоз пронесся мимо него, и ему обдало зад клубом горячего пара. От оглушительного грохота задрожали стены туннеля. Перекрывая громыхание железа и свист воздуха, до него донесся крик сидевшего рядом Навозника:

— Обхватите руками колени!

И Совенок изо всех сил обхватил руками колени, потому что так приказывал вожак и потому что так легче было противиться почти непреодолимой тяге, засасывающей под колеса поезда. Обхватил руками колени, зажмурил глаза и натужился. Он был счастлив отметить, что добросовестно выполнил то, чего от них требовал Навозник.

Когда поезд прошел, трое друзей прыснули со смеху. Паршивый выпрямился и принялся кашлять: наглотался дыма. Потом закашлялся Совенок, а напоследок и Навозник. Навозник никогда не позволял себе закашлять первым, как бы ему ни хотелось. Тут тоже существовало негласное соревнование.

Они еще смеялись, когда Роке-Навозник поднял тревогу:

— А где же штаны?

— Должны быть здесь, — откликнулся Совенок, шаря в темноте вокруг себя.

Паршивый сказал:

— Осторожнее, не наступите…

Навозник на минуту забыл о штанах.

— А вы опорожнились? — спросил он.

Совенок и Паршивый в один голос с удовлетворением ответили:

— Да!

— Я тоже, — сказал Роке-Навозник и хохотнул по поводу редкого единодушия их кишечников.

Но штаны все не находились. Шаря по земле, мальчишки добрались до выхода из туннеля. Попки у них были в угольной ныли, а опасение, что они потеряли штаны, придавало их лицам комически ошеломленное выражение. Им уже было не до смеха. Мысль о разгневанных родителях и беспощадном учителе не очень-то располагала к веселью.

Внезапно они заметили метрах в четырех впереди, на тропинке, тянувшейся вдоль путей, какой-то черноватый лоскут. Роке-Навозник поднял его, и все трое тщательно осмотрели. Наконец, Даниэль-Совенок еле слышно вымолвил:

— Это обрывок моих штанов.

Потом на тропинке стали попадаться и другие лохмотья. Воздушная волна подхватила штанишки ребят, и поезд разорвал их в клочья, как разъяренный зверь.

Если бы не эта неожиданная неприятность, никто не узнал бы о приключении в туннеле. Но зловредные существа, которые постоянно носятся в воздухе, опять испортили все дело. Однако, разумеется, даже их дьявольские происки не оправдывали наказания, которому подверг троих друзей дон Моисес, учитель. Пешка всегда и во всем перебарщивал. А кроме того, наказывать учеников, по-видимому, доставляло ему несказанное удовольствие — по крайней мере в таких случаях рот у него до того перекашивался, что чуть не кусал разбойничью черную бакенбарду.