После долгого обсуждения это предложение было принято. В цензурный комитет вошли дон Хосе, священник, Перечница-старшая и Трино, ризничий. Они собирались по субботам в конюшне Панчо и просматривали картину, которую предполагалось показывать на следующий день.

Однажды вечером они остановили просмотр на сомнительной сцене.

— По-моему, у этой беспутницы слишком короткая юбка, дон Хосе, — сказала Перечница.

— Мне тоже так показалось, — сказал дон Хосе. И, повернувшись к Трино, ризничему, который, не моргая, с открытым ртом глазел на женщину, застывшую на экране, пригрозил ему: — Перестань так пялить глаза, Трино, не то я исключу тебя из цензурного комитета.

Трино был плюгавый человечек, недалекий и бесхарактерный. Глаза у него были кроткие и водянистые, а борода не росла, и это придавало его лицу придурковатое выражение. Вдобавок он был очень неуклюж, и это особенно бросалось в глаза, когда он шел, — казалось, ему при каждом шаге приходится делать усилие, чтобы вытеснить своим телом соответствующий объем воздуха. Словом, не человек, а несчастье. Правда, даже самый убогий на что-нибудь годится, и Трино, ризничий, можно сказать, виртуозно играл на фисгармонии.

Выслушав замечание священника, Трино смущенно потупил глаза и глупо улыбнулся. Священник был прав, но, черт возьми, у этой женщины на экране были восхитительные ножки — такие не часто встречаются.

Дон Хосе, священник, видел, что трудности возрастают с каждым днем. Даже Трино, цензор и ризничий, в помышлениях своих грешил с этими бабами на экране, которые с величайшим бесстыдством показывали ноги. Нелегким делом было бороться с вожделениями всей долины, а дон Хосе чувствовал себя уже очень старым и усталым.

Нововведение в виде лампочек, горящих во время сеанса, зрители встретили с неумеренной враждебностью. В первый день они подняли свист, во второй — перебили лампочки картошками. Комиссия снова собралась. Обыкновенные лампочки, при свете которых на экране все бледнело и расплывалось, заменили красными. Но тогда публика набросилась на купюры. Коллективный протест выразил Паскуалон с мельницы:

— Вот что, донья Лола, я человек прямой и скажу вам начистоту: по-моему, если из кино убрать ножки и поцелуи, на нем можно поставить крест.

Другие парни поддержали его:

— Или пусть нам показывают картины без купюр, или мы опять начнем уходить в лес.

Снова собралась комиссия. Дон Хосе, священник, был в крайнем волнении.

— Пропади пропадом и кино, и вся эта музыка, — сказал он. — Предлагаю комиссии сбыть киноаппарат одному из окрестных муниципалитетов.

Перечница завизжала:

— Но тем самым мы введем в соблазн других, дон Хосе.

Священник понурил голову. Перечница была права, на этот раз она была совершенно права. Продать киноаппарат значило толкнуть других на грех ради собственной выгоды.

— Тогда мы сожжем его, — мрачно сказал он.

И на следующий день в присутствии членов комиссии, собравшихся во дворе священника, кинопроектор был предан сожжению. У его пепла Перечница-старшая в инквизиторском пылу провозгласила свою верность нравственности и свою непоколебимую решимость не успокаиваться до тех пор, пока она не воцарится в долине.

— Дон Хосе, — сказала она на прощанье священнику, — я по-прежнему буду бороться против безнравственности. Не сомневайтесь. Я знаю, что делать.

И в следующее воскресенье, когда стемнело, она взяла фонарь и отправилась одна рыскать по лугам и горам. Среди зарослей ежевики или в каком-нибудь другом укромном местечке она находила воркующих влюбленных и направляла на их смущенные лица яркий свет фонаря.

— Паскуалон, Элена, вы совершаете смертный грех, — говорила она и, не прибавив ни слова, удалялась.

Так она неустанно обходила окрестности, повторяя свое грозное предостережение:

— Такой-то, такая-то, вы совершаете смертный грех.

«Поскольку у парней и девушек в нашем селении совесть спит, я заменю ее голос», — говорила она себе. На ее долю выпала трудная, но не лишенная привлекательности задача.

Три воскресенья кряду молодежь сносила вмешательство Перечницы в свои любовные дела. Но на четвертое произошло восстание. Парни всем гуртом окружили ее на лугу. Одни предлагали избить ее, другие — раздеть догола и на всю ночь привязать к дереву — пусть, мол, прохладится на росе. В конце концов возобладала третья группа, которая предлагала бросить ее вниз головой в Эль-Чорро. Упавшая духом Перечница уронила наземь фонарь и приготовилась пополнить собой длинный христианский мартиролог; впрочем, время от времени она хныкала и, икая от страха, просила пощады.

С криками и бранью ее привели к мосту. Стремительное течение несло воды Эль-Чорро к Поса-дель-Инглес. Долину окутывала зловещая темь. Толпа, казалось, обезумела. Все предвещало Перечнице неминуемую гибель, и она мысленно сама себе прочла отходную.

И в конечном счете, если Перечница в эту ночь не угодила в реку, то должна была благодарить за это Кино-Однорукого, хотя это она говорила, что Кино и покойная Мариука разговелись, когда еще не кончился пост. Как видно, Однорукий еще не очерствел душой, и в груди его не угасла искра благородства. Он бросился между Перечницей и расходившимися парнями и стал защищать ее как настоящий мужчина. Войдя в раж, он даже поднял вверх культяпку и потряс ею в воздухе, словно древком знамени. Парни, которые тем временем поостыли, сочли достаточным, что нагнали на Перечницу страху, и ушли.

Перечница осталась наедине с Одноруким. Она почувствовала себя в довольно неловком положении и, не зная, что делать, смущенно хихикнула и уставилась в землю. Потом опять засмеялась, проронила «ну, что ж» и, наконец, не отдавая себе отчета в своем поступке, наклонилась и крепко поцеловала культю Кино. Сама испугавшись, она тут же бросилась бежать по шоссе и исчезла в ночи.

На следующий день перед обедней Перечница-старшая подошла к исповедальне дона Хосе.

— Да славится Дева непорочная, отец мой, — сказала она.

— Да святится имя ее, дочь моя.

— Отец мой, я каюсь… Каюсь в том, что в темноте ночи поцеловала мужчину, — проговорила Перечница.

Дон Хосе, священник, перекрестился и поднял глаза к потолку исповедальни.

— Восхвалим господа, — смиренно пробормотал он. И почувствовал безмерную жалость к этому селению.

Даниэль-Совенок прощал Перечнице-старшей все, но только не историю с хором: она выставила его напоказ перед всем селением и дала понять, что не видит никакой разницы между ним и девчонками.

Этого он не смог бы ей простить никогда, проживи он хоть тысячу лет. История с хором была поношением, величайшим бесчестьем, какое может вынести мужчина. Чтобы смыть с себя этот позор и защитить свое мужское достоинство, требовалось принять контрмеры.

В церкви их компанию уже ждали все школьники и школьницы и Трино, который, когда они вошли, извлекал из фисгармонии визгливые и жалобные звуки. Была здесь и паскудная Перечница с палочкой в руке, ни с того, ни с сего произведенная в дирижера.

Когда они вошли, она всех расставила по росту. Потом подняла палочку над головой и сказала:

— Внимание. Я хочу разучить с вами «Пастушку святую», чтобы спеть ее в день рождества Богородицы. Попробуем.

Она сделала знак Трино, потом махнула палочкой, и дети запели вразнобой:

Когда сорок два голоса уже начинали звучать в унисон, Перечница-старшая сделала комический жест отчаяния и сказала:

— Хватит, хватят! Не так. Не «пас-тушка», а «пас-ту-у-у-шка». Вот так: «Пас-ту-у-у-шка свя-та-а-я, хо-чу-у всей душо-о-ю, по го-о-о-рам и до-о-о-лам идти за то-бо-о-ю». Попробуем.

Она стукнула палочкой по крышке фисгармонии, и все снова уставились на нее. Стены храма задрожали от звонких детских голосов. Скоро Перечница сделала досадливый жест и указала палочкой на Навозника.