У Савелия Петровича Чекрыга тоже побывал и попросил сменить боевую пружину в его берданке. Когда работа была окончена, он, поглаживая свою рыжую бороду, принялся расхваливать умение Савелия Петровича, а под конец вскользь посоветовал ему далеко от поселка не отходить.

Савелий Петрович напрямик спросил, что он имеет в виду.

Не смущаясь, Чекрыга ответил:

— А ушибиться можете как-нибудь. Некоторые плохо работают, штабеля кладут хлипко — чуть тронешь, рассыпаются бревна.

Савелий Петрович насторожился. Он никому не рассказывал о случае на тайном лесоспуске, когда хищники на него с сыном сбросили целый штабель леса.

«Эге, — подумал он о Чекрыге, — видно, одного он с ними поля ягодка! Иначе откуда бы ему про это знать?»

Но вслух Чекрыге ничего не сказал.

Через несколько дней перед рассветом Савелий Петрович услышал короткий и отдаленный гудок. Тотчас же вскочив с постели, он разбудил Шурку:

— Идем, хлопчик!

Савелий Петрович зашел к Прокоповичу и взял у него катер. Через полчаса вместе с Шуркой они были на том месте, где когда-то под крутым спуском нашли тайный лесосброс.

Там шла уже горячая работа. Грохот сбрасываемых штабелей заглушал стук мотора на катере Савелия Петровича. Километрах в трех от берега стоял слабо освещенный, без опознавательных огней, японский пароход.

Пришвартовавшись к борту, Савелий Петрович взбежал по трапу на палубу. Его обдало сладковатым отработанным паром, клубившимся у лебедок. Грузчики, с протяжными криками принимавшие лес на борт, не обратили на Савелия Петровича внимания. Воспользовавшись этим, объездчик беспрепятственно добрался до рубки и неожиданно предстал перед капитаном.

Пожилой моряк с седой щетиной вытаращил на русского глаза, удивленный его появлением на судне.

Объездчик потребовал судовые документы. Капитан безропотно вручил их.

Больше Савелию Петровичу на пароходе нечего было делать. Он спустился на катер, где его с беспокойством ждали моторист и Шурка, судорожно сжимавший в руках винтовку и готовый броситься на помощь отцу. Ни Шурка, ни сам Савелий Петрович не думали, что дело кончится так быстро и без всяких уловок со стороны пойманных на месте преступления хищников.

Катер понесся к берегу. Там тоже кипела работа. Сновали люди; падали в воду кедровые бревна, вздымая фонтаны брызг; лязгали кольца на тросах; стучали моторы катеров. А рассвета все еще не было. И на берегу горели костры. Пламя их то стлалось по земле, то взвивалось высоко вверх, освещая красные утесы, черные волны прибоя и фигуры людей на лесоспуске, длинными баграми направлявших мчащиеся вниз бревна. Кольцовщики вылавливали бревна из воды, сбивая их в плоты, а катера буксировали эти плоты к пароходу.

Савелий Петрович выстрелил в воздух. Огни костров осветили его белый катер, блики заиграли на волнах. Люди на берегу побросали работу, шум понемногу утих. Объездчик приказал кунгусам и катерам вернуться к пароходу.

Появление надзора было неожиданным. Повторять приказание Савелию Петровичу не пришлось. Катера направились к пароходу, оставляя на темной воде светящийся след. Савелий Петрович оставил на берегу своего моториста и Шурку, чтобы они следили за кольцовщиками.

А сам Савелий Петрович проконвоировал японские катера до парохода и проследил за их погрузкой на борт. Затем, не поднимаясь на судно, он вызвал к борту капитана и приказал ему отправляться на север, в Красную гавань. Там капитану предстояло заплатить штраф за заход в советские воды без разрешения и получить обратно судовые документы. Капитан кивнул головой и отдал приказание. Зашумели машины. Пароход стал медленно разворачиваться. Волны побежали от его кормы.

Стало светать, Пундык прочел на черной корме парохода написанное белыми буквами название: «Иена-мару». Но вместо курса на север «Иена-мару» повернул вдруг на восток и полным ходом направился в открытое море.

Савелий Петрович спохватился, но было уже поздно. Он развернул документы, отданные ему капитаном судна. Они были написаны на имя «Курода-мару». И, поняв тотчас же, что он обманут самым ловким образом, Савелий Петрович, чертыхаясь, направил свой катер к берегу.

Хищники, оставшиеся у лесоспуска, толпились у погасших костров. Японцев, продрогших от свежего утреннего ветерка, взяли на борт катера. Тут, к своему удивлению, среди низкорослых японцев Савелий Петрович заметил рослого, с рыжей бородой русского. Это был Чекрыга. Он спокойно раскланялся с Савелием Петровичем и сказал ему:

— Доброе утро!

Савелий Петрович сухо поздоровался и решил, что это дело даром Чекрыге не пройдет.

Но Чекрыга стал жаловаться, что его обманули и что лучше всего было бы ему, старому зверолову, заниматься только охотой.

«Иена-мару» точно увез с собой хорошую погоду. Скоро повалил снег. Завыла пурга, с яростью заметая тропинки и дома. Река Тихая лениво катила свои холодные воды, готовая сдаться зиме в долгий плен. Полоса штормов, шедшая от Владивостока, трепала в море пароходы, покрывала их ледяной коркой.

Ветер вздымал огромные волны в бухте и ряд за рядом гнал их на обледеневший и застывший берег. С ревом сбрасывая на камни свои белые шапки, отмечали они водорослями и клубящейся пеной границу своего нападения. Но, не в силах сокрушить землю, они отходили — только для того, чтобы дать место еще более высоким и более страшным волнам. Неведомо откуда принесенные бревна, щепа, с корнями выхваченные из земли деревья сталкивались в воде, ломались, усеивая берег обломками; едва коснувшись земли, они покрывались ледяной коркой и застывали несокрушимой стеной. И каждая новая атака моря делала эту стену еще толще, еще тверже и неприступней.

Однако, несмотря на холод и ярость шторма, на Поворотном мысу день и ночь дежурили посельчане. Они то неподвижно стояли, всматриваясь в горизонт, то, не в силах выдерживать холод, принимались прыгать и бегать, чтобы отогреть замерзающие ноги. Напряженно следили они, не покажется ли в сером тумане пароход.

Наконец он пришел, но шторм держал его вдалеке от берега.

Посельчане раскладывали огромные костры, озарявшие ночью темноту и показывавшие пароходу место выгрузки. Днем в костры подбрасывали сырых ветвей, и густой дым высоко вздымался в небо, распускаясь там черным облаком. Оно было видно издалека.

А в море, то приближаясь, то удаляясь, боролся с ветром и волнами пароход. Время от времени, как от пушечных выстрелов, вспыхивали над ним блестящие клубы белого пара. До людей долетали гудки, чуть слышные и прерывистые. Иногда пароход высоко поднимался над волнами, и тогда его черные трубы и мачты ясно вырисовывались на сером небе; иногда исчезал, совсем закрываемый волнами.

Несколько раз подходили кунгасы с парохода к бару. С кунгасов кричали что-то, но голоса людей терялись, заглушаемые ревом шторма. Выброшенные канаты не долетали до берега, и подойти для выгрузки не было возможности. Гибель грозила кунгасам каждую минуту, и рулевые поворачивали назад.

Шесть суток маячил пароход на горизонте. А шторм не утихал, и ветер все нес над водой клочья облаков и снежную крупу.

На седьмую ночь огоньки корабля стали удаляться к югу. Долго виднелись они стоявшим на берегу. Потом исчезли.

Все поняли, что парохода до весны нечего ждать.

Ушли на юг запасы продовольствия, которые должны были зимой дать обитателям Тихой бухты свет и жизнь.

И потянулись дни один другого холодней и ветреней. Когда Савелий Петрович вместе с Прокоповичем подсчитали оставшееся в поселке продовольствие, то вышло, что хватит его не более чем на полмесяца. Красная гавань, отстоявшая к северу от Тихой на двести километров, помощи оказать не могла: там были свои люди — новые рабочие Дальлеса, которых надо было кормить до весны.

Служащие концессии в бухте Тихой изредка не без пользы для себя продавали жителям поселка рис, муку и консервы. Это натолкнуло председателя сельсовета на мысль попросить у концессии продуктов взаймы. Савелий Петрович поделился этой мыслью с Прокоповичем. Тот подумал немного и решил, что, пожалуй, стоит попробовать. Снарядили делегацию, в которую вошли самые уважаемые люди Тихой: Прокопович, Пундык и переводчик Когай — старый житель поселка.