_{Мелкие крестьяне, розничные торговцы в городе. Деталь картины Лоренцо Лотто «Рассказы о св. Варваре» («Storie di Santa Barbara»). Фото Скала.}

Свою судьбу город обеспечивал своими дорогами, своими рынками, своими мастерскими, теми деньгами, которые он накапливал. Его рынки обеспечивали снабжение города благодаря приходу в город крестьян с излишками своих повседневных продуктов: «Они обеспечивали выход все возраставшим излишкам сеньериальных доменов, этим громадным количествам продукта, накапливавшегося в итоге уплаты повинностей натурой»¹³. По словам Слихера ван Бата, начиная с 1150 г. Европа вышла из состояния «прямого сельскохозяйственного потребления» (собственного потребления произведенного продукта), чтобы перейти к «непрямому сельскохозяйственному потреблению», рождавшемуся вследствие поступления в обращение излишков сельского производства¹⁴. В то же время город притягивал к себе всю ремесленную деятельность, он создавал для себя монополию изготовления и продажи промышленных изделий. И лишь позднее предындустрия отхлынет назад, в деревни.

Короче говоря, «экономическая жизнь… особенно начиная с XIII в… обгоняет [старинный] аграрный облик [хозяйства] городов»¹⁵. И на обширных пространствах совершается решающий переход от домашней экономики к экономике рыночной. Иначе говоря, города отрываются от своего деревенского окружения и с этого времени устремляют свои взоры за черту собственного горизонта. То был «громадный разрыв», первый, который создал европейское общество и подтолкнул его к последующим его успехам¹⁶. Рывок этот можно сравнить, да и то с оговорками, лишь с одним явлением: основанием по всей ранней европейской Америке стольких городов — перевалочных, складских пунктов, связанных воедино дорогой и потребностями обмена, управления и обороны.

Так повторим же вслед за Джино Луццатто и Армандо Сапори: именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение (невзирая на двусмысленность этого слова) — за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в.¹⁷ Но объяснять эту экспансию остается делом трудным.

Конечно, наблюдался демографический подъем. Он якобы повелевал всем, но в свою очередь он должен был бы как-то объясняться. В частности, несомненно, прогрессом земледельческой техники, начавшимся с IX в.: усовершенствованием плуга, трехпольным севооборотом с системой «открытых полей» (openfìelds) для выпаса скота. Линн Уайт¹⁸ ставит прогресс земледелия на первое место [среди причин] рывка Европы. Со своей стороны Морис Ломбар¹⁹ отдает предпочтение прогрессу торговли: будучи очень рано связана с миром ислама и с Византией, Италия присоединилась к уже оживленной на Востоке денежной экономике и заново распространила ее по всей Европе. Города — это значило деньги, в общем главное в так называемой торговой революции. Жорж Дюби²⁰ и (с некоторыми нюансами) Роберто Лопес²¹ скорее примыкают к Линну Уайту: главным были будто бы излишки земледельческого производства и значительное перераспределение прибавочного продукта.

На самом деле все эти объяснения следует объединить друг с другом. Мог ли существовать рост, если бы не прогрессировало все примерно в одно и то же время? Необходимо было, чтобы одновременно росло число людей, чтобы совершенствовалась земледельческая техника, чтобы возродилась торговля и чтобы промышленность узнала свой первый ремесленный взлет, для того чтобы в конечном счете на всем европейском пространстве создалась сеть городов, городская надстройка, чтобы сложились связи города с городом, которые охватили бы нижележащую активность и заставили ее занять место в «рыночной экономике». Такая рыночная экономика, еще незначительная по пропускной способности, повлечет за собой также и энергетическую революцию, широкое распространение мельницы, используемой в промышленных целях, а в конечном счете завершится формированием мира-экономики в масштабе Европы. Федериго Мелис ²² вписывает это первое «мировое хозяйство» (Weltwirtschaft) в многоугольник Брюгге — Лондон — Лисабон — Фес — Дамаск — Азов — Венеция, внутри которого размещались 300 торговых городов, куда приходили и откуда отправлялись 153 тыс. писем, сохранившихся в архивах Франческо ди Марко Датини, купца из Прато. Генрих Бехтель²³ говорил о четырехугольнике: Лисабон — Александрия — Новгород — Берген. Фриц Рёриг, первый, кто придал смысл «мир-экономика» немецкому слову Weltwirtschaft, очерчивает границу распространения этого мира-экономики на востоке линией, идущей от Новгорода Великого на озере Ильмень до Византии ²⁴. Интенсивность обменов, их множественность работали на экономическое единство этого обширного пространства ²⁵.

Единственный остающийся невыясненным вопрос: дата, с которой действительно начинает существовать это Weltwirtschaft. Вопрос почти что неразрешимый: мир-экономика может существовать только тогда, когда сеть располагает достаточно плотными, частыми ячейками, когда обмен достаточно регулярен и имеет достаточный объем, чтобы дать жизнь некоей центральной зоне. Но в те далекие века ничто не определяется слишком быстро, не возникает бесспорно. Вековой подъем начиная с XI в. все облегчает, но позволяет объединение вокруг нескольких центров сразу. И пожалуй, лишь с расцветом ярмарок Шампани в начале XIII в. становится очевидной связность некоего комплекса, простиравшегося от Нидерландов до Средиземноморья и действовавшего к выгоде не обычных городов, но городов ярмарочных, к выгоде не морских путей, но длинных сухопутных дорог. В этом заключался своеобразный пролог. Или, скорее, интермедия, ибо речь не идет о подлинном начале. В самом деле, что сталось бы со встречами купцов в Шампани без предварительного расцвета Нидерландов и Северной Италии, двух пространств, [экономика которых] рано оказалась перенапряженной и которые самою силою вещей были осуждены на то, чтобы соединиться?

Действительно, у истоков новой Европы надлежит поместить рост двух этих комплексов: Севера и Юга, Нидерландов и Италии, Северного моря вместе с Балтийским и всего Средиземноморья. Таким образом, Запад располагал не одной областью-«полюсом», но двумя, и такая биполярность, разрывавшая континент между Северной Италией и Нидерландами в широком смысле, просуществует века. Это одна из главных черт европейской истории, быть может самая важная из всех. Впрочем, говорить об Европе средневековой и современной — значит пользоваться двумя разными языками. То, что справедливо для Севера, никогда не бывало таким же точно для Юга — и наоборот.

Вероятно, все решилось к IX–X вв.: две региональные экономики с широким радиусом действия сформировались рано, почти что не связанные одна с другой, на основе еще имевшего малую плотность материала всей европейской [экономической] активности. На Севере процесс был быстрым; в самом деле, он не встречал сопротивления — области, даже не новые, были первобытными. На Средиземном море, в областях, издавна разрабатывавшихся историей, обновление, начавшееся, быть может, позже, впоследствии шло быстрее, тем более что перед лицом итальянского рывка находились ускорители в виде стран ислама и Византии. Так что — при прочих равных условиях — Север будет менее усложненным, чем Юг, более «промышленным», а Юг — более торговым, нежели Север. Стало быть, географически — два мира с противоположными знаками, созданные для того, чтобы друг к другу притягиваться и друг друга дополнять. Их соединение будет происходить по сухопутным путям Север — Юг, и первым заметным проявлением была их стыковка на ярмарках Шампани в XIII в.