— Мария Ефимовна! — пустилась на хитрость Белка. — Я вам все расскажу, только вы выполните сначала мою просьбу.

Она попросила маму сходить в НКВД к капитану Любомирову и рассказать обо всем, что узнала сегодня о Белотелове.

Мама сразу стала одеваться. Она велела Белке немного посидеть в квартире, расцеловала ее и вышла.

Белка с облегчением вздохнула. Ну, думает, теперь я два дела сделала: и в НКВД о Белотелове сообщила, и от Марии Ефимовны вырвалась.

Она послушала, как мама стучит каблуками, и, когда хлопнула дверь, заторопилась убегать.

Но дверь была заперта: мама нарочно сильно хлопнула ею, чтобы американский замок автоматически щелкнул и Белка не смогла убежать.

Вот тут-то Белка и начала метаться. Она кричала, чтобы ей открыли, но, видя, что все бесполезно, вышла на балкон и стала думать, сильно ли она разобьется, если прыгнет с третьего этажа.

А по тротуару около дома шли в это время двое. Белка узнала Никитку и Мишку: они возвращались с тракта.

Услышав Белкин голос, ребята сломя голову бросились вверх по лестнице.

— Откройте! — шептала она в щелочку. — Мария Ефимовна арестовала… Только скорее, а то она придет, и тогда будет плохо.

Ребята тут же убежали, принесли вскоре целую связку ключей и начали подбирать к замку.

Ни один не подошел.

— Ну, ясно! Замок-то американский!

— Американский? — воскликнул Мишка. — Тогда все очень просто.

Он вынул из кармана перочинный нож, сунул в скважину, повернул, и дверь открылась.

Белка выскочила из нашей квартиры, дверь снова захлопнули.

Когда все выбежали на улицу, Мишка и говорит:

— У американцев все такое, как этот замок. Снаружи мудреное, а вставишь простой гвоздь — чик! — и открылось. Липа!

— Это правда, — заметил Никитка. — Возьми хоть их свиную тушонку, которую они нам привозят. С виду — продукт, а попробуешь — мыло. Скользкая и пахнет аптекой.

Но Белке некогда было слушать рассуждения. Она попросила проводить ее до заставы, дождалась машины.

Мишка сунул ей все-таки в последний момент ящик с голубем:

— Смотри, не забудь. Передашь Молокоеду.

О чём кричали лягушки. Белка показывает характер. Схватка. Слова, которые трудно выговорить.

Чем больше я думал над разговором старика с Белотеловым, тем яснее мне становилось, что мы отправили Белку в город не с золотом, а с медной рудой. Снова и снова вспоминал гнусный смешок старика и сидел под елкой, как оплеванный, даже боялся в глаза ребятам смотреть.

«И надо же быть таким идиотом! — ругал я себя. — Вообразил, что золото лежит прямо наверху, — только собирай в мешочки и покупай танки. А еще читал Мамина-Сибиряка!»

Димка уже заметил, что со мной творится что-то неладное, и несколько раз спрашивал:

— Тебе плохо, Молокоед, да?

— У него, наверное, опять началась золотая лихорадка, — хихикнул Левка.

Я хотел смерить Левку, как прежде, презрительным взглядом, но вместо этого отвернулся: боялся — заплачу.

Особенно страшила меня встреча с Белкой: что-то она сейчас обо мне думает, что скажет?

Вечером я вышел к Черным Скалам. Кругом было темно, словно у меня на душе. В канаве у самых ног возились лягушки и, стараясь перекричать друг друга, орали, как мне казалось, одно и то же:

— Дурак! Дурак!

Я нащупал около себя камень и бухнул им в самую середину лужи.

Лягушки смолкли, но через минуту одна не выдержала и, дразня меня, буркнула:

— Дурак!

Долго я ждал. Уже, казалось, прошли все машины, а Белкине было.

Наконец вдали мелькнул свет фар. Недалеко от меня машина круто остановилась, и из нее выскочила Белка. Шофер загремел ведерком, крикнул Белке:

— Ну вот, Нюрка… Тебя и впрямь встречать пришли. А я, по совести говоря, не верил: какой, думаю, дьявол будет ждать в такой темноте на большой дороге!

Словоохотливый шофер долго мешал нам. Он все удивлялся моему геройству, а узнав, что я намерен возвращаться тотчас на Зверюгу, воскликнул:

— И нисколько не боишься?

— Не понимаю, чего можно бояться ночью в лесу! — ответил я, хотя, откровенно говоря, идти сейчас обратно в Долину мне не особенно нравилось.

— Оля! — обратился шофер со смехом к кому-то, кого я не видел. — Ты бы согласилась сейчас пойти в Золотую Долину?

— Что ты, дядя Миша! — послышалось из кабины. — Я и днем ни за какие деньги не пошла бы.

— А почему? — поинтересовался я.

— Ой, что ты! — ответил тот же женский голос. — Да там нехорошо. Туда идти — надо особую молитву знать.

Шофер набрал ведерко воды, залил в машину и, пожелав мне удачи в рыбной ловле (я объяснил ему, что рыбачу на Зверюге), оставил нас с Белкой в кромешной тьме.

— Ну что? — спросил я, видя, что Белка не хочет начинать разговор. — Ты не бойся, говори все, как есть. Я ведь уже знаю, что это… не золото.

Голос мой осекся, и Белка, видимо, начала бояться, как бы я не заплакал.

— Ты не горюй, Молокоед, не падай духом… Не так уж все плохо, как ты думаешь.

Она рассказала мне все свои приключения в Острогорске. Когда я узнал, как принял наше открытие академик Туляков, то не выдержал и, забыв все индейские привычки, хлопнул по-русски шапкой оземь и крикнул «ура».

Белка выждала, когда я успокоюсь, и неожиданно спросила:

— А ты знаешь, что вас уже нет в живых?

— Как — нет в живых? — не понял я.

— А так… Вас уже и из домовой книги выписали и в школе из списков учеников вычеркнули! Вы же утопленники!

Мне стало весело от того, что удалось так ловко всех одурачить, и я расхохотался.

— Тебе смешно?! — вдруг крикнула Белка, и голос ее зазвенел от негодования. — И тебе не стыдно? А ты знаешь, что Левкина мама по твоей милости лежит при смерти?

И пошла и пошла отчитывать, да так, как меня никогда еще в жизни никто не отчитывал.

— Я думала, ты в самом деле умный, хороший парень, а ты… Начитался всякой ерунды и завоображал: «мы встали на Тропу», «у нас на Тропе»… Эх, ты!

Она подала мне ящик с голубем, круто повернулась и, ни слова не сказав, пошла по тракту в сторону Острогорска, где недалеко от Выжиги был ее дом. Я бросился вслед, но она обернулась и крикнула:

— Отстань! Мне даже смотреть на тебя противно.

Я все же с километр, если не больше, шел за ней, так как думал, что она погорячилась и раскаивается теперь: ведь очень темно, а идти далеко, и она, наверно, боится. Белка и в самом деле остановилась, стала меня ждать:

— Ты не думай, что я отказалась от своих слов… Я тебе еще раз говорю: ты мне противен. А остановилась я, чтобы предупредить, не говори сразу обо всем Левке. Если уж сумел убить мать, так хоть сына не убей.

Если бы я не боялся навести на читателя тоску, то, наверное, десять страниц посвятил бы описанию своих переживаний. Мне было до того тошно, что я даже не заметил, как дошел до Черных Скал и свернул с тракта. Тропинка, по которой днем так хорошо было идти, теперь стала вдруг неровной, я все время спотыкался, а иногда и совсем сбивался с нее в сторону. Меня начинал мучить страх. То мне казалось, что на тропинке стоит человек, то чудилось, что кто-то идет следом. Я уж забыл о встрече с Белкой, а все время думал, что снова за мной крадется старик, который прячется, а от него не спрячешься. На одном повороте кто-то выскочил у меня прямо из-под ног, с шумом бросился в кусты и захохотал так дико, что я даже вспотел от страха. И хотя понял, что это, должно быть, сова, а все равно испугался.

Наконец я вышел к Зверюге. Чтобы не столкнуться нечаянно со стариком, спустился к самой реке и стал пробираться берегом. В хижине горел огонь, и, как и вчера, между костром и дверью кто-то сидел. Наверно, ребята опять чучело выставили. Я осторожно пошел на огонь и чуть не наскочил на человека, который лежал, притаившись, на земле. Вначале я подумал, что это Димка, и уже хотел его окликнуть, но в это время костер в хижине вспыхнул ярче…