Поль напрасно затронул эту тему, ибо тотчас лицо бретонца приняло такое свирепое выражение, что Либуа содрогнулся.

— О да! — проворчал садовник дрожащим от бешенства голосом.

Было очевидно, что Генёк думал отнюдь не о собаке, а о двуногом нотариусе Ренодене, похитившем у него жену. Художник, заметив, что коснулся опасной темы, вновь попытался направить разговор в другое русло.

— Как вы думаете, может получиться так, что к вечеру собака будет уже зарыта в том месте, которое указал вам Монжёз?..

— Собака будет в яме еще до полудня.

Разговор был прерван шумом шагов и голосом маркиза, который кричал:

— Ты, как видно, встаешь с первыми петухами, любезный друг! Я наскоро оделся, чтобы пойти будить тебя. Вхожу в комнату, а там никого! Птичка уже улетела!

Заметив садовника, Монжёз прервал свою речь, чтобы сказать бретонцу:

— Искреннее спасибо тебе, Генёк. Я сейчас прошел мимо клумбы с розами, они великолепны! Будет из чего составить букет для маркизы, которая, как тебе известно, страстная любительница роз…

— Это и мой любимый цветок, — наивно заметил Либуа.

— В самом деле? — воскликнул маркиз. — Ты любишь розы? Хочешь, я велю послать их тебе? Каждую неделю кто-нибудь из замка ездит в Париж. Тебе привезут целую охапку. Дай свой адрес Генёку. Он или кто-нибудь из слуг поедут в Париж и привезут тебе цветов.

Либуа поискал в кармане и дал садовнику свою карточку. Тотчас после этого Монжёз взял Поля под руку и увлек с собой:

— Нам пора, едем!

Но, сделав несколько шагов, он остановился и обернулся к садовнику со словами:

— Генёк, не забудь о Нотариусе.

— Будьте спокойны, сударь, он получит по заслугам, — отозвался гигант.

— Ты не забыл место, которое я показал тебе?

— Нет-нет, господин маркиз. Я ничего не забыл, клянусь вам! — произнес Генёк.

Тогда маркиз продолжил путь, бормоча фразу, которую уже произнес вчера:

— Легру будет почти прав…

Только художник, вспомнив о том, что вознамерился выпытать у маркиза объяснение, открыл рот, как Монжёз вдруг остановился с изумленным видом, глядя на замок.

Либуа посмотрел в том же направлении и был немало удивлен, увидев приближающуюся к ним маркизу в легком пеньюаре, с волосами, заплетенными в косы, в крошечных туфельках — словом, в наряде женщины, только что вставшей с постели.

Маркиз, оправившись от изумления, с улыбкой пошел к ней навстречу.

— Вот ведь чудо! Что это ты, Лоретта, встала так рано?

— Мне захотелось повидать тебя перед отъездом, дорогой Робер, потому что вчера, когда я ложилась спать, мне пришло в голову, что я неверно описала нужное мне платье… Можно я взгляну?..

С этими словами она протянула руку к художнику. Тот достал из кармана конверт и отдал женщине. Покачивая головой, маркиза прочитала письмо, вполголоса повторяя:

— Да, все верно.

После чего отдала его мужу и прибавила:

— Теперь я уверена, что госпожа Пигаш не ошибется.

Либуа внутренне ликовал.

«Эта комедия, — думал он, — разыгрывается лично для меня. Доктор сообщил ей, что у меня есть подозрения, и она хочет развеять их, прочитав при мне содержание письма, которое они придумали ночью».

Между тем госпожа Монжёз подставила мужу лоб для поцелуя и проговорила ласковым тоном:

— Теперь, Робер, я тебя больше не удерживаю.

Поклонившись Либуа, женщина пожелала им счастливого пути. Поклон, обращенный к живописцу, сопровождался улыбкой, как ему показалось, полной иронии.

Кланяясь ей в свою очередь, он подумал: «Так вы воображаете, прекрасная маркиза, что провели меня? Подождите: увидев прейскурант, вы разочаруетесь».

Монжёз посмотрел на часы.

— Скорее, не то мы опоздаем! — восклик— нул он.

Приятели направились к маленькой калитке по той же тропинке, что и вчера. Как и вчера, Монжёз, проходя между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны, где он велел зарыть собаку, презрительно пожал плечами и пробормотал:

— Идиот этот Легру! Вообразить, что я поверю такой нелепице!

Отворив калитку, они увидели ожидавший их там экипаж. И в эту минуту в парке прозвучал выстрел.

— Это Генёк! — заявил Монжёз. — Он, вероятно, стрелял в собаку… Значит, собаки больше нет. Я еще не видел, чтобы проклятый бретонец промахнулся, — прибавил маркиз.

После этих слов он рассмеялся и продолжил:

— Готов держать пари, что, убивая четвероногого Нотариуса, он думал о двуногом, который похитил у него жену. Вот человек, который никак не может свыкнуться с рогами. Горе его жене и ее старому обожателю, если он найдет их!

— Полно! Позлится и забудет! — предположил художник, хотя вовсе так не считал.

— О, ты не знаешь его! Обманутые мужья вроде Генёка походят на глухих, которые постоянно воображают, будто все вокруг только и делают, что говорят о них или смеются над ними. Раз двадцать я видел, как он подслушивает…

— Я и сам убедился в этом три дня назад, когда мы разговаривали, сидя на скамье в саду, — напомнил художник.

— Да, когда он подслушивал в соседних кустах, в то время как мы говорили о госпоже Вервен. Ведь мы о ней говорили тогда, не правда ли?

— Именно. Ты закричал «Кто тут?» в ту минуту, когда назвал мне ее адрес и фамилию.

— Представь себе, если бы я знал, где скрывается беглая садовница, что мне совершенно не известно, клянусь тебе… мы могли бы также болтать о ней, полагая, что мы одни, а таким образом подслушивающий мог напасть на след… И мы невольно стали бы причиной ужасного несчастья.

— Правда! Ты полагаешь, что Генёк не простил бы любовника?

— Повторяю тебе: я не дал бы и четырех су за шкуру Ренодена, — твердо сказал маркиз, выходя из экипажа возле вокзала.

В шесть часов утра в вагонах первого класса не много пассажиров, а потому можно выбрать себе удобное место. Молодые люди заняли отдельное купе.

Усевшись, Монжёз расхохотался при воспоминании о своей жене.

— Лора поднялась в шесть часов утра! Не могу передать тебе, как я удивлен! Сказал и теперь повторяю, что это чудо, истинное чудо! И все из-за платья! Как велико женское кокетство! Оно толкает их на самые необычайные поступки. Да, я могу утверждать, что видел настоящее чудо! А ты, любезный друг, веришь в чудеса?

Либуа, желая прояснить вопрос, который уже два дня возбуждал его любопытство, ответил с величайшей серьезностью:

— Я тем более верю чудесам, что в продолжение двадцати четырех часов видел их два.

— Два? Какие же?

— Во-первых, твою жену, вставшую сегодня утром в шесть часов из-за письма госпоже Пигаш.

— Да, я согласен. Но другое, другое чудо? — настаивал заинтригованный Монжёз.

— Второе опять-таки относится к письму, и признаюсь, оно поразило меня еще больше первого.

— Расскажи, что так удивило тебя!

— Тот факт, что ты читаешь «Медитации» Ламартина.

При этих словах на лице Монжёза отразилось смущение, так что художник, опасаясь, что задел самолюбие глупца, поспешил пролить бальзам на рану, сказав:

— И это показалось мне странным, ведь ты не занимаешься подобной ерундой.

— О, воистину — я никогда не занимаюсь пустяками! — подхватил Монжёз, явно польщенный.

— Ведь именно поэтому, — продолжал Либуа, — желая спрятать от тебя письмо, я сказал себе: насколько мне известно, маркиз не охотник заниматься пустяками, он наверняка не тратит время на чтение Ламартина.

— Откровенно говоря, я предпочитаю ему забавного Поля де Кока.

— Таково мнение многих порядочных людей… Итак, я спрятал письмо под том Ламартина с убеждением, что тебе и в голову не придет трогать эту книгу. Представь себе, как я был изумлен, когда услышал, что ты нашел письмо!

— А, это я тебе объясню… — начал было Монжёз, потом остановился в нерешительности, сделать признание или нет.

— Так ты увлечен стихотворениями? — спросил Либуа, чтобы развязать маркизу язык.

— Вовсе нет… но если я и не занимаюсь пустяками, то другие занимаются ими и любят их. Вот почему я разыгрываю из себя поэта перед госпожой Вервен…