— Вовсе нет! Ему лет тридцать. И он очень красив, уверяю тебя. При этом сведущ. Но медведь, повторяю тебе, медведь, которого трудно вытащить из его логова.

— Как же жители Кланжи ладят с таким нелюдимым доктором?

— В Кланжи есть свой доктор, но это совершенный невежда, которому я не доверил бы и своих свиней. Никогда Морер — так зовут нашего медведя — не делает в Кланжи и шага.

— Где же он находит пациентов?

— Нигде. Он не работает больше. Он получил наследство после тетки, оно избавило его от необходимости заниматься практикой.

— Но в таком случае… — начал было Либуа.

— Понимаю, что ты хочешь сказать: «Зачем же, если Морер больше не практикует, ты так хочешь быть его пациентом?» По двум причинам. Во-первых, потому что врач Кланжи — идиот. Во-вторых, потому что Морер лечил моего тестя, который очень ценил и уважал его.

Живописец, сам не понимая почему, сильно заинтересовался этим угрюмым доктором.

— А доктор еще при жизни твоего тестя владел наследством тетки? — спросил он.

— Он получил его накануне моей свадьбы, — ответил Монжёз, потом, засмеявшись, прибавил: — Странная штука — жизнь! Как раз в то время, когда мой нотариус похитил у меня шестьсот тысяч, благосостояние пришло в дом Морера.

— Весьма естественно, что он бросил практику, — сказал Либуа.

— Да, и я думал, — ответил маркиз, — что доктор наконец-то заживет весело! Но ведь нет! Деньги тетушки, вместо того чтобы развеселить его, сделали его еще мрачнее. У него на лице всегда такое унылое выражение, что у меня сердце сжимается, когда я смотрю на него. Я нередко спрашиваю себя, что его мучает, — горе или угрызения совести…

— Угрызения совести! Какое у тебя пылкое воображение!

— Да, я дурно делаю, высказывая подобное предположение, но у бедного малого такой удрученный вид. Ничто его не волнует, ничто не интересует. Я сейчас приведу пример. Я тебе уже говорил, что мой тесть по-дружески относился к нему. Однако когда я возвестил доктору о его самоубийстве, тот произнес только: «А!» Потом, после минутного молчания, сухо прибавил: «Он правильно сделал». У меня на лице невольно отразилось удивление, поэтому он поспешил сказать, очевидно намекая на неизлечимую болезнь, побудившую тестя к самоубийству: «Лучше было покончить со всем таким образом! Жизнь, как мне кажется, была ему в тягость». И знаешь ли, он говорил это таким тоном, как если бы речь шла о каких-нибудь пустяках, например: «Дыни плохо уродились в этом году». У меня мороз пробежал по спине.

— Ты передал эти слова своей жене?

— Да, и с тех пор она невзлюбила его.

— Невзлюбила! — повторил Либуа. — Однако это не помешало ей обратиться к нему за помощью… как она сделала это сегодня.

— И я готов держать пари, что медведь, как обычно, заставил умолять себя.

Живописец мог бы ответить, что если доктор, отказавшийся от практики, заставляет умолять себя и неохотно откликается на призывы больной, к тому же невзлюбившей его, — то это весьма естественно. Однако он решил сменить тему разговора.

— Если твоя жена так часто нуждается в помощи врача, то где же хваленое железное здоровье, о котором ты говорил мне сегодня утром?

Маркиз пожал плечами и с улыбкой ответил:

— Ах, друг мой, как плохо ты знаешь женщин! Как бы сильно они ни любили, все же они чувствуют потребность помучить нас. Так же и моя жена, хоть она из лучших…

— И очень любит тебя, — договорил живописец, которому доставляло удовольствие видеть, как кичится этим маркиз.

— И очень любит меня, — самодовольно повторил маркиз, — …несмотря на это, когда я уезжаю в Париж, она прикидывается нездоровой, чтобы заставить меня беспокоиться о ней в те часы, когда я занимаюсь серьезными делами.

Все это было сказано таким хвастливым тоном, что Либуа невольно подумал: «Я считал его настолько же глупым, каким он был в пансионе. Я ошибался… он стал в десять раз глупее».

Потом прибавил вслух:

— Значит, эти болезни твоей супруги — надуманные?

— Чистая комедия, — ответил маркиз. — Она испытывает потребность помучить меня. И доказательством может служить то, что она никогда не бывает больна, пока я дома. Она хотела бы всегда держать меня возле себя, как собачонку, и для достижения своей цели придумала такое средство.

Маркиз вздохнул, а затем прибавил убежденным тоном:

— Она слишком сильно меня любит, эта добрая женщина.

Затем с насмешкой продолжил:

— Сегодня она посылала за доктором, однако недомогание не помешало ей написать пачку писем, привезенных кучером на станцию, потому что оттуда они уйдут по назначению быстрее, чем из сельского ящика. Угадай, кому были адресованы эти письма? Белошвейке, портнихе, модистке. Видишь: болезнь была не настолько сильна, чтобы преодолеть кокетство.

С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.

— Меня не заставишь верить всякому вздору, — прибавил он. — Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.

«Отвесить бы ему оплеуху!» — подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.

Между тем вслух он сказал, пожав плечами:

— На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.

— О чем ты?

— Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?

— У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.

— Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, — серьезно сказал Либуа.

— Почему же?

— Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.

— Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, — ответил Монжёз.

Живописец опять покачал головой.

— Да, — отозвался он, — однако ревность не поддается здравому смыслу.

Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:

— Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.

Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:

— Время от времени мне приходилось срывать мирты, — сознался он.

Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:

— Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.

— Да почему же?

— А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!

— Или, прямо говоря, завести любовника? — спросил маркиз.

— Именно.

При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:

— О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.

— Что это за причина? — с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.

Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:

— У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.

— Вот как! — воскликнул живописец.

Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:

— Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?

— Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?

Ответ маркиза вывел живописца из себя.

«Какой подлец! — подумал он. — Мне следует отбить у него и любовницу, и жену».

В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.

— Вот и госпожа Монжёз, — объявил маркиз.