Человек по природе своей красив, красив разумом, телом, духом. Но качества эти вроде ревнуют друг друга и соседствуют очень редко. И человек обычно живет в каком-то одном своем качестве и окружающие говорят: умен; или: красив; или: упорен. Остальные качества неярки. Человек живет, как притушенный пожар, кое-где язычки пламени пробиваются, но огневая сила ждет своего часа. Вдруг — любовь, и человек расцветает полностью. Дурнушка от любви хотя и не меняется лицом, но появляется в ней что-то такое, что не позволяет уже назвать ее дурнушкой. От любви она похорошела. Средний, казалось бы, человек вдруг обретает невероятное упорство, уверенную, яркую мощь; он может свернуть горы. Во имя любви. Если ты увидишь, что человек вдруг сразу во всем изменился, стал могуч и неожиданен, говори не задумываясь: любовь!.. О любви это я так, просто потому, что, когда вспоминаю Костю, приходят мне в голову мысли патетические и шальные.

Именно шальные, потому что мне иногда наши отношения начинают казаться кукольными. Как-то в них очень все гладко, ни сучка ни задоринки. Ну разве это не шально — пожаловаться на благополучие. Ты, небось, улыбаешься: «А он, мятежный, ищет бури…» Не ищу, ей-богу не ищу, но только иногда хочется крепкой руки. Ведь это мы просто хорохоримся, когда заявляем, что проживем без мужчины. Я, разумеется, имею в виду не только физиологическую, но главным образом духовную необходимость. Близость сильной руки, вера в нее, по-моему, облегчает жизнь. Это же непереносимо — постоянно быть ответственным и ломать голову над решением. И самое сложное в этом — не показывать, что тебе трудно. Это я поняла сейчас, когда назначили меня каким-никаким, а начальником. Золота нет, ни черта нет, скоро холода и надо идти на базу. Но идти с пустыми руками… Я знаю, конечно, что никто меня не упрекнет вслух, никто не попеняет. Даже на производственных совещаниях, когда будут подводиться итоги, обо мне будут молчать. Вроде нет такого геолога — Наташи Ликонцевой, вроде навечно вычеркнули ее из разряда надежных… Если бы ты знала, Таська, как мне нужен металл. Была бы моя воля, я вцепилась бы в здешние места зубами, когтями, все бы пески пропустила через лоток. Но я знаю и другое, надо уходить. Знаю, но уйти не могу. И нужна мне крепкая рука, которая стукнула бы мою мечту по голове и сказала бы: снимайся. Сейчас же распорядись об уходе. Да так бы на меня прицыкнула, чтобы я пикнуть не могла. Тогда бы у меня было оправдание: не сама ушла — заставили. Винить было бы кого, злиться. Хуже нет обвинять себя. До того уж не любят это человеки, что если и некого кроме обвинить — выдумают. Так-то мне хочется, чтобы Костя однажды стукнул кулаком по столу, а он не стучит… А если на самом деле стукнет? Как я к этому отнесусь?.. Я сама не знаю, чего я хочу. Потому и произошла вчера безобразная сцена, о которой не только писать — вспоминать не хочется».

…Константин протянул руку, помог Наташе вылезти из копуша.

— Завтра заложим канаву по южному склону, — сказала она и с надеждой посмотрела на Константина.

Земли они перелопатили бессчетно, но обнадеживающего результата не было. Семь торопливых, изнурительных суток, сотни бесполезных, теперь уже ясно, ненужных проб. Золота здесь нет. Так же, как не было на ключах Любезном, Капризном, на всех других, которым названья, хотя и давала сама, уже забыла. Проба за пробой, проба за пробой — одно и то же. Вначале полный лоток песка… нет, не песка — надежд… Несколько крутящих движений, и с лотка ушла крупная фракция. Движение быстрее — лоток клонится с борта на борт, песок рыхлится, смывается, остается пульпа. Темно-коричневая, жидкая грязь. Осторожно-осторожно согнать пульпу, и в канавке лотка блеснут плоские темно-желтые песчинки. Оно, золото! Пульпа вымывалась, в ржавой сырости обнажалась канавка. Продолговатая, от борта к борту выемка в двух сходящихся под углом плоскостях лотка. Набухшие водой плоскости тускло отсвечивали, из трещинок скупыми каплями выжималась коричневая вода. Капельки распухали, обрывались и скатывались в ложбинку ломкими мутными струйками.

Пустой лоток. Пустые надежды. То же будет и завтра. Наташа это знала почти наверное. Но ей не хотелось думать о позавчерашней, вчерашней, сегодняшней неудачах, об общей неудаче всех летних поисков, и поэтому она неблагоразумно, уже из упрямства, а не из упорства, отсрочивала уход. Последние дни Константин несколько раз заговаривал с ней о том, что пора бы двигаться, но она усмехалась:

— Боишься, не вынесу мужских тягот? Костенька, не забывай, что я — это я.

Он не соглашался, но и не спорил. После укорял себя за уступчивость, но решительным все же быть не мог. Потому и теперь отозвался на ее предложение уклончиво:

— Время вот только, а вообще-то можно.

— Прикажут — завтра же буду акушером, — съязвил Петр.

— Чего?

— Да это я так просто. — Петр пожал плечами и, подняв брови, вкрадчиво сказал: — Нам еще на октябрь остаться — вот тогда бы нашли золото. Вагон. Лошков, Парменов, Колупаев, наверняка, залежи оконтурили. А мы чем хуже… Валька, и та, небось, остолбилась…

— Сволочь ты, Шурдуков, какая же ты сволочь. Была бы я мужиком, с каким бы удовольствием набила тебе морду.

— А ты набей. Оскорбись и набей. Ничем ведь не рискуешь. Была бы мужчиной — трудней: сдачи можно получить.

— Это мужчина сдачи не даст, а с тебя станется.

— Будет вам, — сказал Константин с досадой. — Не любит тайга недружных.

— Это ты ей расскажи. Из-за нее мы белых мух в тайге дождемся.

— Опять трусишь? Трус.

— Пошла ты… Ух-х… Ведь не золото нужно. Из зависти ты здесь, из злости. Назначили тебя начальником отряда, а ты — несостоятельна. Другие находят, ты — нет. Вот и тыкаешься, как слепой щенок.

— Не я не нахожу. Мы не находим.

— Отряд-то ведь не Шурдукова, а Ликонцевой.

— Злой ты человек, Петр, — упрекнул Константин. — С тобой в тайге худо.

— А я к тебе в друзья и не прошусь. Минуй нас пуще всех печалей… Тебя наняли рабочим, ты и работай.

Константин хотел что-то возразить, но внезапно раздумал, гулко выдохнул и пробормотал невнятное. Петр, раздражение которого искало выхода, откликнулся и на это:

— Тебе наплюй в глаза — все божья роса. Или, может, гнушаешься? Не снисходишь, его величество, рабочий класс?

«Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». К черту Юпитера. Как я их обоих ненавижу! Чванливое самомнение и податливая тупость. Хороша пара. Она — ладно. Но ведь он-то понимает, на что идет. Конец сентября. Скоро появятся забереги. Сто семьдесят верст. Жертва. Еще бы, завидная судьбина! А для чего?

— Эго у тебя, Петро, все от книжек. Страшного про тайгу много везде пишут. Она страшна тем, кто боится.

Константин так неожиданно попал в его мысли, что Петр в первый момент растерялся и промедлил с остроумным ответом. Оставляя за собой право на разговор, сказал первое попавшееся:

— Ты не боишься…

Раздражаясь собственной ненаходчивостью и опережая реплику Наташи, которая, конечно же, отзовется на мальчишеский его выкрик, добавил, уже не соображая, что переходит границу:

— Уцепился за юбку так, что глаза зазастило. Не я трус, а ты. Боишься, что твоя королева отставку тебе даст. Его величество в отставке… А что, очень даже свободно. Наша геологиня свою благосклонность меняет легче некуда, у нее дверь отперта для званых и незваных.

Если бы это касалось только его, Константин не ударил бы. Петр упал, как стоял — во весь рост. Не оседая, не ломаясь в коленях, рухнул, как жердь. Константин шагнул было к нему, но вдруг сжался и оглянулся на Наташу. Закусив губу, она молчала. Подойди сейчас Константин к Петру, измордуй его, искровавь, она все равно молчала бы. Молчала бы из ненависти, из негодования, молчала бы оттого, Что в какой-то, очень далекой степени Петр имел повод думать о ней так — своим к к нему отношением каких-нибудь полтора месяца назад она сама дала ему это право. Он использовал его. И потому что оно было обращено против нее, Наташа стояла, закусив губу, не отвечая ни да, ни нет на виноватый взгляд Константина. По расширенным ее глазам, по пальцам, которые перебирали что-то невидимое, но бесконечное, он понял, что она простит ему любые действия против Петра, больше того, она ждала этих действий, потому что свершились бы они ради нее, в защиту ее права быть женщиной. Но и Константин был мужчиной. Жажду бить вызывает сопротивление, а так… Он представил, как кулаки его молотят по чему-то ватному, бесчувственному, не способному не только противоборствовать, но и попросту двигаться. Податливость распластанного тела была настолько ощутима, что ему стало бесконечно стыдно за свой удар, которого не ждали и от которого не защищались. И, оправдываясь уже не перед Наташей, а перед самим собой, сказал мрачно: