Эльке стало жутко. Повинуясь властному и томительному, отчего вдруг отнялись ноги и заломило низ живота, она вытянула к солнцу руки и, захлебываясь ужасом, чуть слышно прошептала:

«Солнышко, свети… ну, пожалуйста… Слышишь, Солнышко, посвети, пожалуйста…» Элька шептала еще что-то бессвязное и просительное. Шептала до тех пор, пока солнце не вышло из-за тучи. Когда же все вокруг засветилось, Элька зажмурилась и осталась с протянутыми к солнцу руками. До тех пор стояла, пока чуть не над самым ухом прозвучал деловитый вопрос: «Элю видел?»

Элька распахнула веки и быстро обернулась на голос. У реки жался тальник, и в его поросли невозможно было увидеть оранжевую (Элька была уверена, что она оранжевая) пичугу. И Эльке захотелось невозможного. Вот взять, например, нырнуть сейчас в реку и вынырнуть далеко-далеко отсюда. Хотя нырнуть — это совсем не то. Если бы как во сне — захотела и прошла через стену. Или еще лучше, чтобы появилась у Эльки невидимая рука. Вот бы здорово было в волейболе. Любой мяч можно принять. А подача. Элька представила, как легко справляется с планирующей подачей, и улыбнулась. А на соревнования придут и Вениамин Петрович, и Матвей, и Аркашка. Там уж Матвей не скажет насчет богов и смертных…

Все еще находясь во власти волнующей мечтательности, Элька все свои дальнейшие действия подводила под те соревнования, героиней которых будет. Забираясь в палатку, она представляла, что входит в раздевалку. Натягивая нескладные, гремящие брезентовые брюки, чувствовала ласковое прикосновение шерстяной «олимпийки».

Проза пошла с костра. С самого начала пути Элька добровольно взяла на себя хозяйственные заботы. Она готовила еду, мыла посуду, требовала, чтобы «ее мужчины» были в меру возможностей опрятны. Она не позволяла им прикасаться к иголке, ибо считала, что экспедиционные, как, впрочем, и любые другие, заботы резко делятся на мужские и женские. Мужские — дрова, разбивка лагеря, ловля рыбы. Женские… В общем, женские она знала хорошо и, как ей казалось, в меру своих способностей добросовестно выполняла. Она могла бы, конечно, при случае потюкать топором, приволочь ведро воды, но зачем? С этим делом гораздо проворнее справятся мужчины. В жизни каждый должен исполнять то, к чему больше предназначен. Свое, близкое дело каждый делает ловчей, чем другие. Ему и карты в руки. Это разумно, а следовательно — верно.

Мужчины не возражали против установленного Элькой порядка. Более того, они нашли в нем определенный смысл и подчинялись ему легко и весело. Один Сазон по таежной своей привычке старался все делать сам. Просыпался он раньше всех, и через некоторое время по лагерю прокатывалась его добродушная побудка:

— Товарищ-ка, вставай. Чай пить надо.

Мужчины хвалили густо заправленный ячменным талканом подсоленный чай и пили его старательно. Элька не разделяла их восторгов. Ей не нравилась густая, напоминающая толокно жижа, не нравилась вонючая хмельная арачка, которую Сазон нет-нет, да доставал у знакомых лесников. Но больше всего ей была противна манера Сазона всем угождать. Она так определяла старания проводника, не понимая, что это было привычкой человека заботиться о людях, менее приспособленных, порой в его глазах даже беспомощных. Если он взбирался на кручу за нужным той же Эльке растением или холодной ночью, какие в горах выпадают нередко, не прибегая ни к чьей помощи, сооружал нодьи, это было не угождением, а тем разумным и основательным, что исповедовала сама Элька.

Однажды она попыталась выговорить Сазону. Он уважительно слушал, смотрел на нее внимательно и время от времени прищуривался. А когда она замолчала, он свел веки, оставив для глаз чуть видные щелочки, и сказал — не ей, а так, ветерку, траве, солнышку:

— Чай не пьешь, откуда сила будет?

Элька на секунду окаменела, потом притопнула от восторга и захохотала. Сазон засмеялся тоже, и разговора у них не получилось.

А вскоре ее обидел Матвей, и Элька молча переживала. Но, как бы там ни было, обязанности хозяйки выполняла честно, и поэтому очень рассердилась, не обнаружив около кострища дров и котелка с водой. То ли вечером мужчины увлеклись спором, то ли дождь им помешал — Эльку не интересовало. Она подошла к палатке и вполголоса позвала:

— Аркаша!

Молчание.

— Аркаша, слышишь?.. Дров тащи и воды.

— Дождь перестал?

— Давно перестал. Вставай.

Если смотреть снизу, кажется, что Чельта держит гольды на своих лохматых и совсем не мускулистых плечах. Остриженные крутолобые вершины опираются на ее хилый пихтач и громоздятся все выше, ближе к солнцу. Громоздятся, давят гранитными тяжестями на Чельту, но ничего поделать с ней не могут. Бессильны гольцы перед Чельтой, а солнце, горячее и злое в долине, бессильно перед их вечными снегами, прочно втиснувшимися в ущелья. Над голыми вершинами теснятся облака. Через их разрывы на гольцы фиолетовыми реками сползает слабое солнце, горы слезятся пенистыми потоками, которые снизу кажутся неподвижными белыми лентами.

Потоки всемогущи. Они разъедают гранит, набухшие в ливневые дожди обрушивают на Чельту сели, которые оставляют после себя широкие борозды, на изломах забитые каменными глыбами и древесным крошевом.

Но ливней давно не было. Поэтому речки, пересекающие Чельту, кажутся нам неподвижными белыми лентами. Лишь у самого подножья ленты оживают, и похоже, что отдаленный гул, который иногда доносится до нас, — рев чельтунских водопадов. А может, это и не водопады. Может, это под ветром гудит в распадках лес. Он часто в горах гудит. Даже тогда, когда в долине безветренно. На высоте, в горах, действуют свои законы.

Если забраться на вершину Чельты, то оказывается, что гольцы не так уж беспощадны, как кажется снизу. Они вовсе не давят на плечи своего лохматого родича. Они отделились от него узкой крутобокой седловиной, склоны которой кое-где рябятся зыбким предательским курумником. О том, что будет с человеком, ступившим на каменный шатер, не хочется и думать.

Сейчас мы с Матвеем стоим на вершине Чельты и намереваемся идти на гольцы. Перед глазами у нас черные заплаты на зеленом ковре Атышты — ближнего гольца. Три заплаты — три солонца. Именно сюда ходят лизать соль маралы и горные бараны — архары. И именно здесь охотники устраивают засады. О том, как устраиваются засады, мы примерное представление имеем. Места для убийства животных схожи как в горах, так и на равнине. И не они влекут нас. Собственно, о том, чтобы забраться на гольцы, мы поначалу не думали. Интересовала нас охотничья избушка на вершине Чельты. Сазон как-то мимоходом сказал, что еще в прошлом году оставил в этой избушке «с пудик, видно, будет» золотого корня. Родиолы розовой, которая с легкой руки профессора Георгия Васильевича Крылова завоевывает место под медицинским солнцем.

К Чельте мы подплывали пасмурным заполуднем. Задерживаться в этом месте. не собирались: ниже Кайтанара нас еще ждала работа, а времени оставалось не ахти. Поэтому короткий привал, на скорую руку гречневая размазня и — дальше. Но не судьба, видно, нам была — сразу дальше. Попутал Эльку нечистый. Расстилая па прибрежной гальке, кусок дерматина, заменявшего нам клеенку, она вдруг возвела к вершине свои большие наивные очи и задумчиво удивилась:

— Мальчики, ведь это, наверное, Чельта? Помнится, Сазон говорил…

Это в самом деле была Чельта. И Сазон о ней говорил: «Такой горка, в лесу весь. Тропой ходи километра полтора, к самой избе придешь». «Что за изба? — спросил серьезно Матвей. — Пятистенка? Правление колхоза у вас там? С вершины руководит?». «Зачем колхоза, — хохотнул Сазон, — колхоза у нас дом, не изба. Охотники Чельту ходют, изба живут. Солонцы там. Три солонца. Марал на солонцы выходит». «Понятно, — сказал Матвей. — Браконьерничаете». «Почему именно браконьерничают? На маралов даются лицензии. Что у вас за манера, Матвей Васильевич: обязательно человека подкусить, обидеть», — шеф брезгливо приподнял верхнюю губу и хмыкнул. «Не браконьеры, значит, по лицензии… Заплатишь, значит, денежки и резвись, убивай на здоровье… понятно. Спасибо, шеф, просветили». Вениамин Петрович помешал сучком в костре, проследил взглядом за фыркнувшим искристым клубочком, ничего не ответил. Элька посмотрела укоризненно на Матвея и, то ли мне послышалось, то ли и впрямь, выдохнула: «Ох, и надоело же…» А Сазон кивнул довольно и дополнил: «Ага. Тридцать рублей бумажка стоит. Этой зимой я марала добыл. Центнера полтора, видно, был».