— Силан такой мужик: едет к другой бабе в Коробейниково, а своей говорит: «Меланья, приготовь мне муки пуд, меда пуд, сала четверть пуда. Все на телегу сложь, не таись. Пущай люди видят — хозяйство мое еще не захандрило».

— Вы как хотите, а я чего-нибудь на себя накину. — Элька поднимается и бежит к палатке. Пилот провожает ее взглядом, потом наклоняется ко мне и, кивнув в сторону палатки, вполголоса спрашивает:

— Замужняя?

Вместо меня отвечает Матвей:

— А твое какое собачье дело?

Я не понимаю, почему Матвей рассердился. Обыкновенный вопрос. На самом деле: может, Элька жена кого-нибудь из нас, и тогда все меняется. Но ведь она ничья не жена, и, может, этот самый Валентин Михайлович — ее судьба. Мало ли как и где люди знакомятся. И никакого дела Матвею до этого нет. Поэтому я, сглаживая неловкость, сказал:

— Холостая.

Матвей кинул в мою сторону:

— Тля, — и повторил: — Какое твое собачье дело?

— А если я так же спрошу? — Пилот чуть сдвинул фуражку на затылок, и тень от козырька, лежавшая у него где-то на подбородке, двинулась вслед за фуражкой.

— Ты вот что, летун, заводи свой движок и чапай отсюда.

— Все свое ношу с собой?

— Кто что носит — тебя не касаемо. Твое дело: кум газует, я— рулю. Ясно — нет, как говорит инспектор Щукин?

Разговор этот велся сквозь зубы, и поэтому шеф, увлеченный беседой со Щукиным, его не слышал. А я не только слышал, но и видел, как Матвей, сдерживаясь, напрягался, и поэтому лицо его стало неприятно стянутым. Я не знаю, чем кончилось бы дело, но в это время из палатки вылезла Элька. Странное дело, за все время нашего пребывания в поле я ни разу не видел Эльку в платье. Обвисшая штормовка, набухшие в коленях брезентовые брюки, на ногах лыжные бахилы номера, наверное, тридцать девятого, если не сорокового.

Всю дорогу Элька была для меня коллектором, таким же участником экспедиции, как и я, и Матвей, и шеф. Единственное, что нас отличало, это взаимные просьбы отвернуться после купанья. А оказывается… Вот что оказывается. Мы есть мы, а Элька — женщина. Причем, очень хорошенькая женщина. Вот это открытие! Это не то, что думать о всяких там высоких материях. Вот она, высокая материя. Голубовато-зеленое платье, перехваченное пояском, не свисающие на глаза, а хотя наскоро, но расчесанные, раскинутые по плечам волосы, глаза смешливые, лукавые и еще черт их знает какие. В общем, взглянув на нынешнюю Эльку, я почему-то сразу вспомнил стихотворение Константина Симонова: «Пусть нас простят за откровенность в словах о женщинах своих». У меня еще не было женщин, но что это — я вполне определенно представлял. Так же определенно, как и то, что с этого момента наши с Элькой отношения изменятся. В какой именно степени, я не знал, но так или иначе изменятся. Может быть, я теперь постоянно буду Эльку не только видеть, но и чувствовать ее присутствие? А может, она меня будет волновать?

И вдруг меня осенило. Эти вечные споры Матвея с шефом, постоянное их стремление «произносить фразы». И потом: как же они сникли, когда Элька перестала вечерами сидеть у костра! Я восстанавливал события, фактик прикладывал к фактику, п то, что прежде казалось случайным, теперь приобретало смысл. А сегодняшнее «собачье дело»… Вот это да! Говорят, что последним о событии узнает заинтересованное лицо. Я лицо не заинтересованное, но тем не менее… И очень понятно, почему. Шеф и Матвей старше меня, поэтому многое схватывают раньше. Это вполне естественно, и нечего мне себя ругать. Нечего и незачем. Вот уж мое-то дело действительно собачье.

Стол у нас расклеился. Напрасно Элька делала губы бантиком, напрасно я, не увлекавшийся водкой, предлагал Матвею «врезать еще по стопарику». Он сидел нахохлившийся и в конце концов, послав нас всех к черту, полез купаться.

— Матвей, ты же пьяный! — крикнула ему вслед Элька, а потом, передернув плечами, капризно сказала: — Ну и пусть. Аркаша, налей мне коньячку. Валентин Михайлович, а на вертолете летать не страшно? У самолета хоть крылья, здесь — ничего…

Пилот стал что-то снисходительно объяснять, а я ко всему потерял интерес. Лег на спину и стал смотреть в небо. Это, как я уже говорил, очень скучное занятие — смотреть в голубое, безоблачное небо. Ерунда, что там что-то блестит, переливается и что человеку, глядящему в бездонное небо, чудится всякая мерихлюндия. Это для красоты люди придумали: «Глядел в безоблачную высь и думал…» Дремать хочется, когда глядишь в эту самую высь. Но дремать — некрасиво, неблагородно в данном случае. Толкните соседа, сладко посапывающего на концерте симфонической музыки. Очумело потряхивая головой, он непременно скажет: «Ах, простите, я немного задумался». Вот и я, глядя на небо, немного задумался. И откуда-то издалека голос инспектора Щукина:

— …Не кум он мне, не родня. А когда сети я у него снимал, жалел сильно. Сам седьмой, а какая у бакенщика зарплата? Да и то чуть больше полугода, а потом — шиш. Я говорю: ты, Иконников, сетешки-то подтапливай, чтобы не так заметно. Есть они, а вроде их и нет. А он: «Я не ворюга какой, я не на продажу ловлю. У меня шесть ртов, свово не считая. Мы, Иконниковы, из рода в род на воде. Дед стерлядку ел, и я буду». Я его на червонец наказал. Считаете, он теперь браконьерничать не будет? Будет, только сетешку на заре сымет. Вот и выходит — сами себя мы обманываем. Нельзя бакенщику без рыбы. Несправедливо это. Одну сеть ему надо разрешить. Я, например, за это. Ясно — нет?

— Что вы говорите, уважаемый Андрей Игнатьевич? Идя по такому пути, надо, значит, разрешить, леснику или там егерю отстрел запрещенной дичи, огороднику…

— А что, не стреляют? Вон к нашему егерю в Крюково загляните. Без лосятины не живет… Да чего далеко ходить: думаете, я без рыбы?.. Вам в Красноталово пути нет? Жалко. Пирог с нельмой попробовали бы. Ух, у меня жена и рыбница же!..

Здесь меня думы совсем одолели и отпустили только тогда, когда неподалеку что-то начало трещать и ломаться. Мне показалось, что треск надвигается на меня, окружает со всех сторон. Я вскочил и не знал, куда метнуться. То, что это заработал вертолет, я понял только в следующий миг. Вот так спросонок и начинает человек паниковать!

Не знаю, как кто, а я, зацепившись за что-то мыслью, не отцеплюсь до тех пор, пока не появится какая-то новая зацепка. При этом в голову мне приходит не что-то серьезное, а так, разная муть. Вот, например, поломался у меня велосипед, а завтра контрольная по математике. Мне бы за алгебру, а я думаю о том, где достать втулку. Самое простое — купить в магазине. Но на купить денег нету. И вот строю планы: хорошо бы с Вовкой махнуться. Я ему — коллекцию спичечных этикеток, он мне — втулку. Знаю, что у Вовки запасной втулки нет, только та, что на колесе, да и этикетки ему не нужны, но все равно планирую. Даже представляю, что будет говорить он, что я. Потом начинаю думать о том, что, когда буду много зарабатывать, обязательно куплю «Москвича» и мы с мамой (одно время было — с мамой и с Валентиной) махнем по Союзу. Заграница мне пока не нужна — дай бог за жизнь хоть свою страну объездить и узнать. Потом я вижу себя… Короче, алгебра у меня финиширует заключительной. Только тогда, когда я о чем, о чем не передумаю, — тогда и прихожу к выводу, что втулку сегодня мне все равно не достать.

Так вот обстоят дела. Мама мне говорит, что расту я ни в дудочку ни в сопелочку, что надо быть серьезным, только серьезные и самостоятельные люди добиваются положения в обществе. А вот я даже и не знаю, что такое серьезный. Наверное, это то, когда человек при любых обстоятельствах умеет подавить в себе мальчишку, который и во взрослых нет-нет, да ворохнется. Что ж, это и я, наверное, смог бы сделать, и тогда я придумал бы, наверное, что-нибудь очень грандиозное. Фотонную ракету, например. А на что она мне? И давить я в себе ничего не хочу: какой есть — такой есть, о чем мне думается — о том и думаю. Даже если и дело мое — сторона.