— Однако… Так и без руки остаться можно. — Элька качнулась, сохраняя равновесие, и на какое-то мгновение прижалась грудью к Матвееву плечу.

Сейчас, через много лет, достаточно уже опытный человек, я знаю меру таким прикосновениям и их цену. Теперь, думается, я безошибочно могу определить, преднамеренно подобное движение или случайно. Матвей, видимо, тогда знал то, что я знаю сейчас. Он странно взглянул на Эльку, а когда та потянула свою руку из его, немножко придержал. Я стоял близко, все это заметил, и все мне показалось случайным. Да и не было мне до того никакой надобности. Меня гораздо больше волновал процесс отъезда. Он меня всегда волнует и, уверен, будет волновать при отправке в десятую, пятнадцатую, сотую экспедицию.

В поездке, как бы она ни была близка, я всегда нахожу что-то новое, неожиданное. Причем это неожиданное приходит ко мне с самого первого момента. На поезде, внимая нарастающему речитативу буферов, я до боли в глазах впиваюсь в какую-то незыблемую точку на перроне и жду, жду начала движения. Раньше загадывал суеверно: если уловлю, значит все кончится благополучно. Но никогда не улавливал, и все-таки все кончалось благополучно. Тогда я перестал загадывать, но по привычке смотрю и смотрю на незыблемую точку. Когда летаю на самолетах, для меня очень важно поймать миг отрыва от земли. Едва только я перестаю ощущать подрагивание фюзеляжа на стыках бетонных плит или неровный ход колес на земляных аэродромах, мною овладевает истомное состояние легкости и само-отсутствия. Будто отныне я принадлежу не себе, а иному миру, влекущему, непознаваемому и немного жутковатому. В такие моменты мне хочется петь, разговаривать с самим собой. Происходит это, наверное, потому, что человек никогда не сможет привыкнуть к движению, даже если движение — его профессия. Убежден: когда пилот говорит, что не в состоянии жить без неба, не может не летать, им руководит чувство перемещения, ибо в стремительном перемещении есть большая степень риска. А риск — страсть мужественных.

То ли шофер был раздражен задержкой, то ли он был плохим шофером, но на этот раз начало движения передалось нам непосредственно. Взвыл мотор, скрежетнули шестерни передач, мы дернулись назад и дружно повалились на экспедиционный скарб.

— Вот скотина! — Матвей отреагировал первым.

Элька широко открыла глаза, заботливо спросила:

— Вы не зашиблись, мальчики?

— А ты?

— Вроде нет.

— Я, например, тоже. Ты, Аркадий?

— Так, чуточку.

На самом деле мне под бок попало что-то твердое, но с какой стати портить отъездное настроение? К тому же я не люблю, когда вокруг моей личности развертываются охи и ахи.

— Норма. Товарищ Гринина, переведете себя на русский.

— Не понимаю, — девушка сморщила лоб и шевельнула губами, будто про себя повторяя вопрос. — Что на русский перевести?

— Сложная задача. — Матвей, вторя девушке, тоже сморщил лоб и очень серьезно сказал: — Сей гражданин, — кивок в мою сторону, — переводится как Аркадий…

— A-а. Это-то я уже знаю. Он — Аркадий Геннадьевич, вы — Матвей Васильевич. Мне Вениамин Петрович сказал. А я — Эльвира. Гринина Эльвира.

— Понятно. Так и определим: Эльвира, Матвей и Аркадий. Всех устраивает?

Мы с Эльвирой одновременно кивнули.

— На правах старшего предлагаю закрепить союз и одновременно отметить отъезд.

— Имеется в виду выпить? — солидно спросил я.

— Это самое имеется в виду. Ты как, Эльвира?

— Только не водку. Водки даже ни-ни. — Эльвира вытянула мизинец и к самому его кончику приложила большой палец.

Сжав губы, я покосился на нее и снисходительно улыбнулся. От бывалых полевиков я знал, что в экспедициях без спирта нельзя. Он своего рода лекарство. Знал и то, что многие из них, направляясь первый раз в поле, мерили спирт на «ни-ни»… Элька поймала мою улыбку и тут же объяснила ее значение:

— Может, когда-нибудь потом привыкну, а пока не хочу.

— Правильно, что не хочешь. К дурному чем позже привыкнешь, тем лучше. Спирт у нас энзэ. «Рябину на коньяке» пробовала?

— Может, лучше подождать до остановки, на ходу ведь неудобно? Я как-то раз воду пила — половину расплескала.

— То вода, — наставительно поднял палец Матвей. — В ней ценности не чувствуешь, потому и не дорожишь. Здесь главное — не тянуть резину. Залпом надо. К тому же по асфальту едем.

Матвей выпростал из-под брезента свой рюкзак, достал из кармашка бутылку и складной стаканчик.

Честно говоря, я хотя и покосился на Эльвиру, но это больше для солидности, потому что я о спирте в основном слышал от бывалых, и очень хорошо, что у Матвея оказалась «Рябина на коньяке». Пить ее было даже вкусно. Заедали мы только шоколадными конфетами и оттого вскоре разомлели. Матвей предложил нам всем выпить на брудершафт. Я не знал, что это такое.

Оказалось, что, когда выпьешь, надо поцеловаться, и это узаконивает обращение на «ты». Выпили. И к тому времени, когда въехали в село Песчаное и остановились у столовой, уже были друг для друга Матвеем, Элькой и Аркашкой. Брудершафт — это все-таки вещь!

Когда мы, не в меру разговорчивые, вывалились из кузова, Матвей скомандовал:

— Аркашка, занимай очередь. Аллюр три креста!

Вениамин Петрович, видимо, заметил, что мы чуть под шафэ, но взглянул на шофера и только покачал головой. Я демонстративно протопал мимо него в столовую, рванул дверь и с порога заорал:

— Кто последний?

Голос мой, одинокий и резкий, гулко прозвучал в пустом помещении, уставленном пластиковыми столами на железных трубчатых ножках. Пожилая дебелая буфетчица, прикорнувшая за стойкой, над которой косо висел горный пейзаж, исполненный в фиолетовых тонах, лениво потянулась и добродушно сказала:

— Чего орешь, не видишь — пива нет?

— Нам, мамаша, еда требуется. Первое, второе.

— Геологи, небось?

— Ботаники, мамаша… Что мы на сегодня имеем? Суп-лапша эс эм… Суп-лапша бэ эм… Суп с фрикадельками. Котлеты. Биточки. Понятно. А что-нибудь калорийное? Типа бифштекса, например?

— Бифштексы эта смена не готовит. Эта — филе. Только ждать придется. Заказное блюдо.

— Сколько ждать?

— Двадцать минут.

— Надо подумать. Мы, мамаша, дети двадцатого века, у нас каждая минута на счету.

— Веселый дяденька, — хихикнула буфетчица.

Мы подумали и решили ждать. Правда, Вениамин Петрович сказал, что в придорожных столовых все мясное на один манер и вполне можно обойтись котлетами, но мы поставили вопрос на голосование, и Вениамин Петрович шутливо замахал руками:

— Ради бога, ради бога. Филе, видимо, то самое, что вам сейчас нужно.

Он слегка акцентировался на слове «сейчас», но мы были добродушны и пропустили акцент мимо ушей. Лишь шофер многозначительно осклабился и, улучив момент, наклонился к Матвею:

— Там у вас не осталось? Только втихую, чтобы начальник не засек. Он мужик самостоятельный.

— Точно, — подтвердил Матвей. — Начальство надо уважать. Однако я пойду на служебное преступление. Аркадий!

— Вы что задумали, Матвей Васильевич?

Вениамин Петрович, что-то горячо толковавший Эльке, повернул к Матвею свое продолговатое, немного полное лицо и насторожился.

— Шеф, мы прощаемся с родными местами. Мы удручены, нас снедает тоска…

— Матвей Васильевич, давайте договоримся…

— Вениамин Петрович, дорогой, мы обо всем, обо всем договоримся. Поверьте нам, мы будем выполнять план на двести один и пять десятых процента. Но сегодня… — Матвей поднял указательный палец. — Пей, Федя, первым… Ты чего молчишь, Аркадий, может, ты не хочешь выполнять план?

— Хочу, — радостно завопил я. — На двести процентов. И Элька хочет.

Я преданно взглянул на Вениамина Петровича, и он не выдержал. Засмеялся и махнул рукой.

— Черт ее бей. Только — красное.

— Две бутылки, — быстро сказал Матвей.

Вениамин Петрович многозначительно шевельнул бровями.

— А если красного нет?

— Тогда действуй согласно обстановке.

Так сказал Матвей, а шеф ничего не возразил. Он вежливо отвернулся и стал смотреть на горный пейзаж в фиолетовых тонах.