— Налево!

Строй поворачивается. Теперь каждый боец в строю не просто боец, а часовой — человек, наделенный безграничной властью, личность неприкосновенная… Я тоже…

в которой Альберт Козлов старательно несет службу.

Где-то я читал, что штаб — мозг. Как работает мозг — сказать трудно, как работал штаб авиационной дивизии, я видел.

В тот день, когда я приступил к исполнению обязанностей рассыльного, штаб напоминал развороченный муравейник.

Дежурный по штабу лейтенант принес схему расположения отделов.

— Вот барак — главное здание штаба, за бугром пункт связи, столовая. Запоминай: блиндаж, в нем политотдел, в этом бараке — оперативный, строевой…

Он назвал службы и отделы, затем спросил:

— Запомнил?

— Вроде…

— Отлично! Действуй!

— Слушаюсь!

— Теперь садись, не мозоль глаза, успеешь набегаться.

Странно работал штаб! Прошло целых пятнадцать минут, а приказа не поступало. Может быть, про меня забыли или просто не знали, что рядовой Козлов назначен дополнительным рассыльным?

Прошло еще минут десять… Неожиданно в дежурку заглянул какой-то старший лейтенант и попросил:

— Пошлите кого-нибудь к связистам, — телефон не работает.

— Козлов, — сказал дежурный по штабу, — беги за бугор на узел связи, разузнай, в чем дело.

— Слушаюсь!

Я выскочил из барака.

— Стой! Вернись!

— Слушаюсь!

— Умерь пыл, — сказал дежурный. — Снимай противогаз, клади под лавку. Лишняя тяжесть. Пустую сумку возьми.

— А если химическая тревога?

— На сегодня отменяется.

Без противогаза, с пустой сумкой бежать действительно оказалось легче. Я подбегал к бугру, когда из-под земли (здесь находился вход в блиндаж) высунулась голова.

— Боец Козлов, — четко и радостно доложил я. — Рассыльный…

— Отлично, — сказала голова.

— Выполняю приказ. Связь налаживаю.

— Без тебя наладят, — сказала голова.

Из блиндажа вылез майор, протянул ученическую общую тетрадь в клеенчатом переплете.

— Бери книгу приказов, — сказал он. — Срочно найди, — он назвал ряд фамилий и званий, — дай расписаться, чтоб потом не говорили: «Не слышали». Когда распишутся, скажешь: «Быть в двадцать один ноль-ноль!»

По уставу выполняется последний приказ… Я повернулся и побежал разыскивать названных лиц, так и не наладив связь. Отбежав шагов сто, я сообразил, что не знаю, куда бежать. Единственное, что запомнил — фамилию Зозули. Очень странная фамилия. А кто такой Зозуля, я не знал.

Решительным шагом я вошел в первый попавшийся барак. В коридоре стоял подполковник. Он курил.

— Разрешите обратиться? — спросил я.

— М-м-м, — подполковник сделал затяжку.

— Рассыльный по штабу боец Козлов… Вы не видели?..

— О! — сказал подполковник и бросил окурок вместо пепельницы в воронку для подсечки смолы.

Он взял меня за плечо, повернул и, подталкивая в спину, ввел в комнату, на двери которой была цифра «17». Здесь теснились огромные и пузатые фотоувеличители, вдоль стен лежали рулоны бумаги, толстой и белой, было сыро и пахло чем-то едким. Один фотоаппарат, похожий на четырехугольную доску с длинной гармошкой — камерой, почему-то стоял на попа; если бы вы захотели, чтоб вас сфотографировали из него, вам бы пришлось лечь на пол и смотреть в потолок.

— На ловца и зверь бежит, — сказал подполковник. — Выручи, иначе не успеем размножить схемы. Своей лаборатории нет, химикатов тоже нет, бедный я и безлошадный. А у куркулей, — он показал на дверь, занавешенную красным одеялом, — снега зимой не выпросишь. Возьми заявку, найди старшину, заведующего складом. Знаешь такого?

— Не…

— Тем лучше. Отдай заявку, скажи, что, если ничего не выдаст, скандал будет. Что даст, неси сюда. Понятно?

— Слушаюсь! Вы не видели Зозулю?

— Потом найдешь, никуда не денется. Торопись, парень, разыщи старшину, живого или мертвого, лучше живого, и не слазь с него, пока не раскошелится. Я тебя за это… сфотографирую, портрет, сделаю пятьдесят на пятьдесят.

Наверное, старшина прятался, потому что его нигде не было. Стемнело. Я останавливал встречных и спрашивал, где можно разыскать заведующего складом и Зозулю. Ответ был исчерпывающим:

— Не знаю!

Раз пять я подходил к складу, барабанил в дверь. Барабанил зря — в складе никого не было. Старшина обнаружился в гараже. Он лежал под старой «эмочкой» и крутил гайки.

Я тоже лег на живот, залез под машину.

— Пришел получить химикаты, — доложил я.

— Где заявка? — спросил старшина.

Я отдал заявку, он сунул ее в карман гимнастерки и поинтересовался:

— Понимаешь что-нибудь в карбюраторах?

В карбюраторах я ничего не понимал, разговор не состоялся. Я вылез из-под «эмочки», отряхнулся и пошел искать Зозулю.

Зозулю я так и не нашел, вместо него нашел капитана.

Капитан стоял на тропинке. Я хотел было обойти стороной, но он поманил меня пальцем. Минут пять мы разглядывали друг друга.

— Кого ищешь? — спросил капитан.

— Зозулю.

— В Бессарабии был?

— Нет.

— А я был в Бессарабии. Пошли! Покажи столовую командного состава.

Пришлось идти. И кто придумал, что нужно выполнять последний приказ, когда не выполнен старый? Непонятно работал штаб!

Мы пришли к длинной палатке. Капитан мне понравился. У него странно болталась левая рука — он совал ее в карман галифе, но она выскакивала из кармана. Мы вошли в палатку.

В палатке стояли самодельные столы. На двух жердях, подпирающих потолок, проволокой прикручены воронки для сбора смолы. В них был налит керосин. Чадили самодельные фитили из пакли. Света хватало лишь на то, чтоб не пронести ложку мимо рта.

— Барышни! — крикнул капитан. — Покормите!

Он достал из кармашка гимнастерки квиток на ужин — бумажку с подписью начальника тыла. По таким квиткам кормили тех, кто не стоял на довольствии в столовой.

Глядя, как капитан расправлял на столе квиток, я догадался, что он из госпиталя. Для этого достаточно поглядеть лишь на обувь. По обуви легко определить, сколько человек прослужил в армии — хромовые сапоги сохранились у кадровиков, в основном у политсостава; яловые тоже говорили о том, что человек пришел служить до начала боевых действий, потому что основная масса командиров, призванных после 22 июня 1941 года, ходила в кирзе. На ногах бойцов плескались обмотки. Правда, с сорок второго года появились и немецкие сапоги.

На капитане были новенькие хромовые сапожки: он прибыл из глубокого непуганого тыла, где ночью в окнах домов светятся огни.

— Давай знакомиться, Козлов, — предложил капитан и протянул мне правую руку. — Борис Борисович Иванов.

— Откуда знаете мою фамилию? — спросил я.

— Я все знаю, — заверил капитан.

Принесли две миски с рагу. Когда мы управились с мясом и рисом, перед нами поставили по кружке молока.

Хорошо было сидеть в столовой командного состава — сухо, тепло, светло, пахло вкусно.

Капитан ел не спеша, молоко пил маленькими глоточками.

— Значит, в Бессарабии не был? — спросил он во второй раз.

— Нет.

— Я был… Меня там шарахнуло. Очнулся в Оренбурге. Напротив мечети. По улицам ишаки пасутся, прямо тишь да гладь.

— Вы были пограничником? — почему-то спросил я.

— Нет, кавалеристом… Шить умеешь?

— Умею пуговицы пришивать.

— Отлично! Он отвернул в пилотке клеенчатый ободок, редкими неточными движениями размотал с иголки нитку.

— Пришей на рукав, — попросил он, положив на стол звездочку.

Теперь я знал, что он политработник. В звании капитана положено было быть батальонным комиссаром.

— Себе тоже пришей, — сказал он и положил на стол золотистую ленточку. Такие ленточки нашивались за тяжелые ранения.

— Насколько известно, — сказал он, — ты лежал в госпитале. Разве не так? У тебя была тяжелая контузия — значит, положена нашивка.