— Знаю… И все ж… Мы так поступим, — сказал он почему-то с легким кавказским акцентом. — Ты сегодня придешь и отключишься. Приказ! Молчи! А завтра во второй половине дня придут мои солдаты… И они подключат тебя. Официально. По приказу… Другого пути нет и никакой самодеятельности… Понимаешь? Распустились. Давай адрес, анархист, дашнак, маузерист… И не подводи лейтенанта Крутецкого.

— Внимание! — раздалось от двери. Роза просунула голову в нашу комнату. — Я так… Оркестр, туш!

— Та-та-та-та-та-та-та-та!

В комнату выплыли девчонки…

— Ого!

Они приоделись, причесались… Это была не та дикая команда, которой я когда-то пытался распоряжаться на заднем дворе второй бани. Гимнастерочки подогнаны, юбочки выглажены, ноги в брезентовых сапожках… Голенища плотно облетали икры, и ножки были на удивление стройные и зовущие. Девчонки… Ох, девчонки, одна краше другой! У кого косы, у кого кудри, и ресницы стали пушистее, и брови выше и размашистее, а глаза… Глаза сияли. И они были рады, что красивые, и мы были ошеломлены, что у нас такие писаные подруги, с которыми один за всех и все за одного.

Последней вышла Галя. Это она навела марафет на подруг. Она прислонилась К стене и с грустью глядела на девчонок.

— Так, так, — растерялся лейтенант.

— Ну, дают! — сказал Зинченко.

— Я с себя ответственность снимаю, — сказал Валька.

— Невесты, — сказал я. — Соловья баснями не кормят, накрывай на стол. Роза, хватит форсить, командуй ты. Сегодня последний раз дневалишь.

Стол вышел… почти как до войны. Чего только на нем не было! И каша пшенная, и хлеба сколько хочешь, и какие-то пирожки с картошкой, и тушенка с луком, приготовленная по-домашнему, и вино — витамин Ц градусов восемь. Витамин по блату раздобыли в аптеке на Чижовке. Девчонки, доброспасительницы моего города, города Воронежа! Как им было не подарить канистру витамина Ц, если они аптеке жизнь дали: во дворе разыскали три лимонки, ящик патрон и желтого пороху от пушек в шелковых мешочках несколько ящиков. Расправились мы с закуской и витамином Ц оперативно, спели песню из кинокартины «В шесть часов вечера после войны» и пошли на танцы. В клуб имени Дзержинского.

Клуб только что открылся. Это было единственное место, где демонстрировались кинокартины, где устраивались танцы. Находился он (да и сейчас находится) на улице Дзержинского, недалеко от старого цирка. К клубу примыкал старый сад, куда я еще пацаном ходил воровать груши. Перелезал через деревянный дощатый забор и собирал падалицу. Сторож не гонял, но тем не менее я держал ухо востро и при малейшей опасности давал деру. Может быть, поэтому подгнившие груши казались особенно вкусными и не шли ни в какое сравнение с покупными.

Клуб восстановили… Раньше в нем был театр юного зрителя (сейчас тоже), фойе было знакомым, даже не все фойе, а его передняя часть, перед гардеробом, где когда-то юные зрители вытирали ноги. В конце коридора высилась деревянная эстрада. Стояли незаменимые садовые скамейки. Они уцелели. Город сгорел, а они уцелели и пришлись кстати. Что бы делали воронежцы без них!

Знакомые порожки… Касса. В одной из дверей дырочка, дырочка заслонена фанерой — билетов не было. На порожках передвигалась молодёжь…

Мой сверстники… В немецких кителях, русских гимнастерках. Много молодых женщин… Солдаток. Ходового возраста — от двадцати до тридцати. Стоят лишь несколько офицеров и несколько солдат.

Еще не пускали. «Светская жизнь» шла на ступеньках клуба имени Дзержинского. Волнительная жизнь, неповторимая, полная радостей и огорчений. Страсти кипели. Сердце у меня замерло: сегодня у меня первый выход в «свет». Наверное, мои чувства были похожи на чувства Наташи Ростовой, когда ее впервые привезли на бал. Что ж… У каждого поколения свои первые балы, а чувства одинаковые. Люди одинаково чувствуют и боль, и холод, только голод у каждого разный… У голода столько оттенков, что никакая радость не может сравниться с ним в палитре ощущений, хотя настоящий голод всегда кончается отупением, как смерть.

Это был первый мой выход… И я запомнил его. Мой вечер, мое время.

Билетов не было. Мы скуксились… Лейтенант обнадеживающе поднял палец над головой, точно пират, определяющий, откуда дует ветер, и ушел, но вскоре вернулся. Ему дали всего лишь контрамарки. Он вертел квитки в руке, не зная, что предпринять.

— Спокойно, — сказал Валька Белов. — Сколько нас? Много нас. Сколько много? Один раз. Кто вам нужен? Мепестопель. Зачем? Мы хотим с ним драться. А вы, простите, кто такой? Я? Я — доктор Фауст. — И шепнул мне: — Добавь тридцатку…

Взяв деньги, он растворился.

Нетерпение накапливалось, как дождевая вода в тазу, и когда, казалось, должно было плеснуть через край, дверь распахнулась наполовину — начала пускать.

Толпа загудела, рванулась к щели: сегодня перед танцами предстоял дивертисмент — концерт вновь организованной филармонии, в толпе я заметил Вовку Шкоду. Он притерся к военным — щиплет, то есть шарит по карманам. Шкода — карманник. Я сказал Зинченко:

— Предупреди вояк. Это вор.

Зинченко ринулся вперед, схватил Шкоду за полу, вытащил и дал пендаля сапогом. Шкода отлетел, поднялся, обтер лицо…

— Зачем так? — сказал я. — Теперь не отходи. Еще попишет…

— Чего?

— Полоснет пиской.

— Я ему полосну… За шубу Веркину. Будет всю жизнь на лекарство работать, гад ползучий, выкормыш развалин.

И тут же Шишимора отирался поблизости. Удивительное лицо было у Шишиморы — его черты менялись, как у тучи. Он хороводил малолетками. Вообще-то Шишимора — шестерка, на подхвате у более сильных, зато берет реванш среди молодых.

— Если не пройдем, — сказала Роза, — умру от разрыва сердца.

— Прорвемся, — пообещал я. — Штыком и гранатой.

— А между прочим, — завела светский разговор Верка, — я не люблю Ладынину. Вот Любовь Орлова… Женщина! И красивая, и голос. А танцует! Помните, в «Цирке» она на пушке чечетку бацала?

— Тотальная мобилизация всех деревянных вещей, — доносится знакомый голос Швейка с маслозавода — он тоже здесь.

Я наблюдаю за Вовкой Дубининым, тезкой и однофамильцем знаменитого героя. Мне парень нравится. Длинный, черный, веселый… И великодушный. Он что-то толковал Шишиморе, видно, защищал белобрысого зеленого мальчишку. И мальчишка поплелся за Вовкой, как собачонка… Зеленый парнишка. В отцовской шерстяной гимнастерке, звать его Мишкой.

Появился Белов.

— Девочки, тихо! — сказал он. — Выдаю билеты. Нам приставные стулья.

Команда минеров в полном составе устремляется к входу. Мы проходим без сучка и задоринки, потому что коллектив. Нам вслед глядят… Завидуют.

— Дети Поволжья? — сострил кто-то.

— Пансион благородных девиц.

— Нет, хор плакальщиц.

— Ласточка (прилипло ко мне это прозвище), что это за бабы?

— Мои!

В зале не протолкнуться. Хорошо, что не зима, а то бы в пальто вообще не пролезть. Белов извлекает откуда-то табуретки, мы передаем друг другу, рассаживаемся впереди, образуем целый ряд. На нас кричат, мы ноль внимания и фунт презрения — мы коллектив. Нам ничего не страшно, за нами власть.

У входа буза — без билетов прорываются братья Косматых. Тоже коллектив, коллектив наоборот, троица, их знают и боятся. Воспользовавшись замешательством, в зал проскользнул Швейк, И сразу затерялся в толпе.

Когда люди более-менее расселись, на часах уже было восемь. Часы, огромные ходики, качали маятником в глубине сцены. На помост выбежал конферансье. Боянов, бывший сосед по Дому артистов.

— Алик! — закричал он, забыв про работу. — Живой! Мальчик. Алик, родной!

Он прыгает со сцены, хватает меня, целует и плачет. Странный дядька… Он не стесняется, что смотрят сотни людей.

В зале вдруг раздаются аплодисменты… Зал встает. Я утираю глаза. Что-то кричат: поздравляют со встречей.

— Люба, Любочка! — орет хорошо поставленным голосом Боянов. — Иди сюда. Ты погляди, погляди… Вот это встреча!

Он втаскивает меня на сцену. Я вижу Любу, она когда-то играла Василису Прекрасную в пьесе «Финист — Ясный сокол». Она еще пела старинный романс в бомбоубежище, когда Воронеж рушился под ливнем бомб с немецких самолетов. Она бежит навстречу. Тоже целует. Я оттираю губную помаду со щек… Они ведут меня в уборную, она же и кабинет директора, касса. В уборной я наталкиваюсь на Орла Беркута, Женьку, старого лютого врага. Он в русской косоворотке делает приседания… Кажется, один Женька не теряет головы от радости.