Хельдур продолжал говорить. Пожалуй, он никогда не говорил так много сразу.

Но я уже не слушал его.

Велиранд! Опять этот господин Велиранд! К нам он заходил уже четыре раза. Его по-прежнему интересовало садоводство. Но он вообще был человеком с широкими интересами. Он любил поговорить о политике, войне, правах человека. Частенько он сворачивал разговор на моего отца. В последнее посещение он принес полную банку брусничного варенья, но мама отказалась принять такой «подарок». У нас-то господин Велиранд работал впустую, потому что мы видели его насквозь. Но в семье Хельдура дело, казалось, обстоит иначе.

Как мне хотелось сейчас предупредить Хельдура! Что-то словно грызло меня изнутри, когда он радостно говорил о Велиранде. Но я не смел проговориться. Велиранд был тайной. И не мог же я выдать эту тайну малознакомому парнишке. Правда, Хельдур доверял мне: он рассказал мне свой большой секрет. Но Велиранд был общей тайной — Олева и моей.

На следующем углу улицы мы расстались.

— Ты никому не скажешь, да? — спросил он.

— Можешь быть уверен.

— Заходи как-нибудь ко мне. Парковая улица, четырнадцать, квартира пять, дом во дворе.

У меня было тяжело на сердце. Я даже не заметил, как затрусил полубегом к Олеву. И, едва присев на край постели своего друга, я сказал:

— Знаешь, Велиранд интересуется и другими людьми.

— Куда же он еще ходит?

— К Хельдуру.

— Кто этот Хельдур?

— Новенький, который пришел в наш класс.

— Да, верно. А где его родители?

— Знаешь, он просил, чтобы я об этом никому не говорил.

— Разве с ними что-нибудь случилось?

— Случилось.

— Мы просто дураки.

Я смотрел на Олева с недоумением.

— Мы просто ужасные дураки, — повторил он.

— Я не совсем понимаю, о чем ты.

— Мы должны были бы сразу догадаться, что Велиранд интересуется не только вашей семьей. Это же нелогично. За Велирандом надо было понаблюдать, чтобы точно установить куда еще он ходит вынюхивать. И тогда следовало бы как-нибудь предупредить этих людей.

— Может быть, еще не поздно, — сказал я.

А сам в это время подумал: вдруг мать Хельдура успела открыть Велиранду душу больше, чем надо. Правда, пока особенно бояться нечего. До тех пор, пока отец Хельдура не нашелся, его матери ничего не сделают. Она просто должна служить приманкой. Но, конечно, это было очень слабое утешение.

— Надо дать знать матери Новичка, — считал Олев.

— Может быть, я завтра скажу Хельдуру, — предложил я.

Олев был против.

— Не стоит. Подумай сам. Предположим, ты все ему расскажешь. Он пойдет домой и скажет матери: «Я слышал от одного мальчика из нашего класса, что Велиранд — шпик». Что сделает его мать? Конечно, ужасно испугается. А потом она спросит: «Кто этот мальчик из вашего класса?» Допустим, Хельдур откажется отвечать. Мать его начнет плакать, она ведь как-никак женщина. Сердце Хельдура смягчится. Затем его мать воскликнет: «Я должна сама поговорить с этим мальчиком из вашего класса!» Нет, поверь мне, может получиться жуткая белиберда.

Я был согласен с Олевом. Дело действительно выглядело слишком серьезным, чтобы действовать абы как.

Но что-то надо же было делать.

После долгих рассуждений мы решили послать матери Хельдура письмо.

Но об этом письме я расскажу уже в следующей главе.

Было ужасно холодно. Я подумал, что не стоило бы тратить столь крепкий мороз на воскресенье: в будни при такой погоде можно не пойти в школу и устроить по этому случаю праздничек. Уже на полдороге к Олеву я стал тереть нос рукавицей, чтобы не отморозить. А потом я подумал: как теперь там, на войне. В тепло не спрячешься. Сиди в окопе или лежи на поле боя. А вокруг свистят пули.

Немецкая молниеносная война провалилась. Фашисты больше не продвигаются вперед ни на шаг. Сидят на растянувшейся линии фронта и ждут лета. Но до лета еще далеко. Оккупационные газеты взывают о помощи: вяжите для солдат кашне и перчатки, такие перчатки с двумя пальцами, чтобы можно было стрелять! Да, этого они не учитывали, составляя планы молниеносной войны, что придется воевать еще зимой. С Наполеоном было точно так же. Сначала маршировал, как на параде, а потом не хватило разгону. И тогда французы повернули назад. Но до дому добрались лишь немногие. Фрицы тоже обязательно повернут назад тем же путем. И еще не известно, сколько из них доберется до дому.

Предаваясь таким раздумьям и потирая нос варежкой, я подошел к двери дома Олева.

Олев сам впустил меня. Он уже почти поправился.

— Мать и отец на работе, — сказал он.

Это было очень кстати. Присутствие посторонних при таком важном мероприятии, как составление предупредительного письма, весьма нежелательно.

Мы уселись за стол и стали обсуждать.

— Предупреждение должно быть коротким и бьющим точно в цель, — сказал Олев. — За большим количеством слов главная мысль не будет звучать ясно. Нам надо придумать одну-единственную, но зато сильнодействующую фразу.

Через полчаса мы записали уже около двадцати вариантов предупредительного письма. Вот некоторые из них:

«Не доверяйте Иуде — Велиранду!»

«На языке Велиранда мед, а в душе — немецкий яд!»

«За смиренной маской Велиранда таится кровожадный хищник!»

«Велиранд — немецкая ищейка».

«Велиранд действует под знаком свастики!»

«Берегитесь сладкоречивого Велиранда, имя его близнеца — Смерть!»

Но вскоре мы поняли, что взяли слишком высокопарный тон. Предупредительное письмо должно было быть хотя и коротким, но деловым. И мы решили написать просто так:

Теперь надо было еще продумать, как написать это письмо. Премудрости, почерпнутые нами из книги Ф. Витлиха «Почерк и характер», еще не испарились из нашей памяти. Если следовать требованиям конспирации, нельзя было ни в коем случае писать обыкновенным образом. А вдруг наше письмо попадет в руки самого Велиранда?

— Можно воспользоваться системой четырех рук, — сказал Олев.

— А как? — спросил я.

— В этом случае пользуются печатными буквами, — объяснял Олев. — И делается это так: ты пишешь одну букву правой рукой, следующую я левой рукой, потом ты — левой и в свой черед я — правой. Я читал об этом в каком-то детективной романе.

Но мне тоже вспомнился один способ, вычитанный из какого-то детектива.

— Уж лучше вырезать буквы из газеты и наклеить на листок бумаги, — возразил я Олеву.

— Годится, — согласился Олев. — Надо только не оставить на бумаге отпечатков пальцев. Уж если конспирация, то полная.

Естественно, я тоже был за полную конспирацию.

— У моей матери есть резиновые перчатки, — продолжал Олев. — Она надевает их иногда, когда чистит картошку. Резиновые перчатки лучше всего.

Он пошел в кухню и вернулся с материнскими резиновыми перчатками.

Я с восхищением надел их. Они были мне в самый раз; настоящие, взаправдашние резиновые перчатки. Честно говоря, никогда еще я не видел таких.

— У нас должно быть тут где-то несколько старых газет, — сказал Олев, шаря по комнате.

— Старые не годятся, — сказал я. — На них полно отпечатков пальцев. Я сейчас схожу в резиновых перчатках и куплю новую газету.

Давай, — согласился Олев. — Пусть будет конспирация до конца. И не забудь купить новый конверт.

Вскоре мне стало ясно, что варежки резиновыми перчатками не заменишь. На морозе пальцы начали сразу страшно мерзнуть. Пришлось пожалеть, что оставил варежки у Олева. Сунуть руки некуда — у моего зимнего пальто не было карманов. Его перешили из старого маминого пальто. Пальцы так закоченели, что у киоска мне с большим трудом удалось достать кошелек из-за пазухи.

— Бедный мальчик, — сказала подслеповатая старушка киоскерша, подавая мне «Ээсти сына» и почтовый конверт. — В такой мороз бегаешь с голыми руками. Даже перчаток для детей у нас теперь нет.