Малек стал хныкать, но получил соску и угомонился. А мне в голову пришла дурацкая мысль. Этот ребятенок тоже когда-нибудь подрастет, и тогда он в свою очередь будет спрашивать детей, как они учатся и кем хотят быть. Что же, выходит, так и идет по кругу, пока существует мир?

— Эльжбета была на вас в обиде… Что вы ее туда услали, хотела помочь с ребенком! — сказал я.

— Знаю. Она еще изрядно повозится с детьми, Будет время… Эля была на меня в страшной обиде, когда уезжала. Но потом написала, что каникулы удачные, значит, все в порядке!

И она чуть заметно усмехнулась.

— Знаешь, Эля мне писала, еще в больницу, что ты прекрасно плаваешь и что вообще ты редкий… Тебе она тоже успела это сказать. Нет? Вот видишь, девочки скрытные… Наверно, она с тобой все время ссорилась? Иногда она бывает невыносима.

«Выходит, они ничего о нас не знают? Совсем ничего… — подумал я. — Так же, как и мы о них. Словно и не общаемся друг с другом. Может, так и должно быть?»

Уже в дверях, когда я благодарил за приветы для родителей и для дедушки с бабушкой, пришел все-таки черед вопросу:

— А как учишься, Юрок? Хорошо? Кем хочешь быть? Я рассмеялся:

— Так… неплохо… Еще не знаю кем. Там видно будет… В Отвоцк я вернулся к вечеру.

— Я заблудился в Варшаве, извините, — сказал я тетке. — Когда приезжаешь из такой дыры, как Божехов, можно ведь в Варшаве и заблудиться, правда?

Я проглотил свой ужин, верней сказать, обед. Сташек занимался на кухне, тетка штопала. Я взял газету, просмотрел… и вдруг, сам не знаю почему, мне в голову пришла мысль, что я здесь уже третий или четвертый день, а не послал даже открытки в Божехов. А ведь обещал бабушке. Может, они беспокоятся, не знают, доехал ли я вообще до Варшавы…

— Тетя, у вас есть бумага для письма? — спросил я.

— Поищи там в буфете, в ящике… Под квитанциями…

Я открыл ящик, там был ворох всяких счетов, квитанций и прочего хлама. Я стал их перебирать, перекладывать из руки в руку… И вдруг застыл от изумления. Не поверил собственным глазам: у меня в руке было мое письмо к маме, даже не распечатанное.

Не знаю, долго ли я стоял так с письмом в руке, пытаясь успокоиться, свыкнуться, объяснить это самому себе.

— Ну что, отыскал бумагу? — долетел до меня голос тетки из кухни Я подошел к ней и сунул под нос письмо.

— Я отослал его три недели назад! Почему она не прочитала?.. Тетка взяла конверт, поправила очки. Я думал, она смутится будет оправдываться. Но она спокойно, как ни в чем не бывало объяснила. Даже удивление было у нее в голосе:

— Надо же!.. Какая память! Сунула в ящик, и из головы вон! Впрочем, кажется, ничего не случилось… Так ли это важно?

Сташек поднял голову, посмотрел на нее, на меня.

— Ничего не случилось! Пустяки!.. — И я вырвал письмо у нее из рук.

— Понимаешь, я не подумала… — заговорила тетка, но Сташек ее оборвал:

— О многом, мама, ты не подумала! Например, о том, что ему через два дня в школу! Я тебя предупреждал: добром это не кончится! — почти крикнул он.

Тетка вновь принялась за штопку.

— Не ори. Приедет, сама решит… — проговорила она сухо.

Мне не заснуть, но я спокоен. Перед глазами проходит все еще раз, с самого начала. Только теперь я вижу это по-другому, не так, как еще вчера. Надо найти, надо понять самое главное. Теперь я знаю гораздо больше о других людях и о самом себе.

Сквозь приоткрытую дверь мерцает свет на кухне. Наверно, Сташек еще занимается. Который все-таки час? Я встал с постели и отправился к Сташеку.

— Не спится? Присаживайся, мне тоже вся эта зубрежка осточертела. Будешь пить чай?

Я подошел к окну, распахнул его настежь. Сел на подоконник.

— Душно тут у вас…

— У вас? Да ведь ты хочешь остаться… Получается, значит, у нас.

— Сташек, скажи: почему все так происходит? Почему они такие?

— Не понимаешь…

— Нет, я понимаю. Но скажи: кто все-таки прав? Сташек задумался.

— Каждый по-своему прав. Как тебе сказать? Люди разводятся, это в порядке вещей. Часто, наверно, никто из них не виноват, просто так получилось.

— Не верю!

— Не хочешь верить… Могу, впрочем, себе представить. Может, они и сами не знают, чего им надо, чего ищут?

— Вот что я думаю… Маме, наверно, не сообщали, что я приехал. Твоя мать ей не писала! Не может быть, чтоб она нарочно тянула с приездом.

Сташек кивнул:

— Мне тоже так кажется… Но это было бы свинство! Не могу в это поверить.

— Скажи правду. Тетка уговаривала маму, чтоб она не возвращалась в Божехов? Скажи, Сташек. Это важно…

— Да.

— Сташек, ты разговаривал с моей мамой обо всем этом? Сташек встал и прошелся по кухне несколько раз. Закрыл дверь в комнату.

— Трудно мне говорить с тобой, Юрек. Но думаю, ты поступил неправильно.

— Что приехал? Нет, я правильно поступил!

— Видишь… Ты не понимаешь меня… Я думаю, твоя мама все-таки вернулась бы туда, к тебе. А теперь, раз ты приехал…

Я прервал его:

— Это ты меня не понимаешь. Я правильно сделал, что приехал. Но здесь не останусь! Уже решил… Знаю.

— Что ты собираешься делать?

— Обо мне не беспокойся. Я знаю, что делать. Но передай ей наш разговор и отдай то письмо, которое твоя мама забыла передать, и все расскажи. Ладно? Сделай так, Сташек…

Когда мы ложились, за окном уже светало.

Я не слышал, как тетка ушла на работу. Я проспал почти до двенадцати. Сташека не было дома. В кухне на столе мне был оставлен завтрак. Я посидел еще немного в садике перед домом, вернулся и сложил чемодан.

Все было так легко, так просто. Час езды на электричке. И снова Варшава.

Но я был в досаде на самого себя: ведь я забыл про Эльжбету! Нет, не забыл, неправда. Заехать к ней? Сегодня она уже дома, знает, что я побывал у них. Обрадуется… А может, позвонить? Пойду на Главный вокзал и позвоню. Нет. Что от этого изменится? Все равно через шесть-семь часов я дома. Конечно, я мог бы остаться, тогда б мы часто виделись, до Отвоцка рукой подать. Ей хотелось, чтоб так оно и было, хотелось и мне. Как объяснить ей, что это невозможно? Поймет ли она? Наверняка поймет. И лучше не звонить ей сейчас, не заезжать. Я запомню ее такой, какой видел у нас в Божехове…

Проводнику пришлось потрудиться, прежде чем он меня растолкал.

— Где мы? — спросил я. Мне казалось, что поезд на Катовицы едва тронулся, что видны еще огни Варшавы.

— А где ты выходишь?

Вместо ответа я бросился к окну. И спрашивать ни о чем больше не пришлось. Справа проплывал холм Доротки. Сразу после него — Гродец. Выходит, я уже дома, отсюда можно добраться и пешком.

И я почувствовал себя так, точно возвращался из-за моря, из дальней экспедиции. Только удачной ли была та экспедиция?

— Я? Я сейчас выхожу, в Божехове! — ответил я, взял свой чемодан и пошел по коридору.

И вновь та же дорога по рыночной площади и вниз по Гливицкой улице, вдоль реки. Я иду не спеша и смотрю по сторонам, и все точно такое же, как несколько дней назад, знакомое, привычное. Значит, ничего не случилось, не произошло? А я? Ведь я не такой, как прежде.

Сортировочная машина гудит сильней обычного, словно хочет, чтоб я обратил на нее внимание, мимо идут люди с ночной смены. По Гливицкой, от шахты, тянутся подводы с углем. Кругом все серое; небо затянуто облаками и похоже на грязное полотнище, развешенное над Божеховом.

Почему я иду сначала к дедушке с бабушкой? Сам не знаю, но вот я уже возле двери, раздумывать не над чем. Я нажимаю на ручку и вхожу.

Бабушка разжигала печь. Она отступила на шаг и машинально вытерла руки о передник.

— Юрек… Приехал?

Я стою посреди кухни. Дедушка соскочил с кровати, смотрит на меня во все глаза, а рука беспокойно шарит в поисках трубки. Я вижу, трубка лежит на стуле возле кровати, но дедушке ее не найти. Я снимаю пиджак и, не говоря ни слова, сажусь к столу.

— Что-то случилось? Юрек, говори!