Чувствуя неловкость перед прокурором за свой недавний промах, Дудин поторопился перевести разговор на иную тему. Когда они вышли на улицу, он как бы вскользь спросил:

— Все собираюсь узнать у вас: верно ли, что у осужденных за книжные махинации конфисковывают подчистую домашнюю библиотеку? Интересуюсь чисто из праздного любопытства.

Александр Евграфович искоса глянул на него, улыбнулся краем губ.

— Ты что же, голубчик, не знал об этом? Все конфискуют, все ценности, не говоря уже о самих книгах — предмете наживы.

— Ну и ну, — хмыкнул Дудин. — Я ведь в этих делах совершенный профан, слышал краем уха в каком-то случайном разговоре, — добавил он с нарочитым безразличием. — Мне все это побоку, лично мне все это безразлично, как вы сами понимаете. Совершенно до лампочки, смею вас уверить.

— И уверять не нужно, я и так убежден, — кивнул прокурор и чему-то улыбнулся.

— Нет, а почему вы улыбаетесь? — слегка встревожился Дудин.

— А почему бы мне и не улыбнуться, — хмыкнул со значением Александр Евграфович. — Вспомнилось вот: совсем недавно у нас в городском суде проходило занятное дельце, очень-таки занятное дельце, право слово. Ты ведь в курсе, что сейчас на Западе возник интерес к русским авангардистам: братьям Бурлюкам, Казимиру Малевичу, Гончаровой, Ларионову, Долинскому?.. Почти все сборники русских футуристов иллюстрированы ими и посему в бешеной цене. Эдакие тонюсенькие книжонки на отвратительной бумаге. Некоторые, как, скажем, «Танго с коровами» Василия Каменского, печатались на обоях с обратной стороны. Тиражи мизерные: пятьдесят, сто экземпляров… Кстати, именно это тоже сказалось на подскочивших ценах. Редкость. Правильно рассчитанный тираж. Истинно в духе подлинной коммерции!

— Да, да, встречал, как же, как же, иногда и мне доводилось увидеть краем глаза, хоть сам и не удосужился купить, — живо блеснул глазами Дудин, ловя с жадностью каждое его слово.

— Сейчас эти прижизненные сборнички Крученых «Черт и Речетворцы», «Взорваль», «Победа над солнцем», «Ряв! Перчатки!», «Утиное гнездышко… дурных слов», «Игра в аду», «Тэ-ли-лэ», «Молоко кобылиц», «Заумная книга», «Тайные пороки академиков», «Вселенская война», «Учитесь, худоги», «Пустынники», «Полуживой», «Помада», «Бух лесиный», «Взропщем», «Поросята», «Слово как таковое» оцениваются на Западе от тридцати до ста с лишним тысяч долларов, форменный ажиотаж, бешеный спрос на русскую культуру двадцатых годов. И надо признать, что они больше смыслят в этом, нежели наши головотяпы из Министерства культуры и Госкомиздата… — распалялся все больше и больше Александр Евграфович, подрагивая мясистыми припухлыми веками. — У нас, Володечка, вообще мало кто знает толком об авангардистах, а если и слыхивали, так исключительно в живописи, но отнюдь не в поэзии и прозе… Свою собственную культуру толком не знаем и не умеет ценить, хотя, признаться, власти все сделали для того, чтоб предать ее забвению в минувшие годы так называемого застоя, отстоя и перестоя в ожидании лучших времен… Да-с, факт печальный, но среди мафиози, а у них всегда нос по ветру, ажиотаж все же возник, и немалый. Кое-кто стал весьма рьяно эти сборники скупать, появились даже объявления в «Рекламном приложении». Но информация исключительно односторонняя, информация в руках ловких людей. Государство, разумеется, ни гу-гу. Немой свидетель. Немой и слепой. Так вот, начали эти субчики их скупать и переправлять по своим каналам «туда».

Дудин раскрылся весь, поражаясь этим откровениям. Самолюбие его снова было ущемлено не на шутку. Он, дока, знающий всю подноготную московского книжного мира, проморгал, прозевал, прошляпил, не уследил за информацией, а информация — это все, пульс дела, авторитет, деньги, книги… От волнения нос его взопрел, лоб обметали капельки пота, ладони покрылись испариной.

— Экспорт произведений русского искусства! — гневно рубил пухлой рукой воздух прокурор. — Вещественные доказательства: «Молоко кобылиц» Хлебникова и «Взорваль» Крученых один расторопный гражданин купил с целью переправить их туда за три с половиной тысячи рублей. Подробности дела тебе знать ни к чему, но по решению суда всю библиотеку подсудимого конфисковали, а сам он получил немалый срок.

— Ну и ну, дела, — проронил сдавленным голосом Дудин. — И правильно, нечего русские книги переправлять на Запад, — вяло бубнил он, а у самого в голове вертелось: «То-то Мишка Бескин пытался выманить у меня „Дохлую луну“ Бурлюкова и предлагал в обмен первое издание „Истории государства Российского“ Карамзина. — Он со злорадством усмехнулся: — Хорошо, что не отдал. Единственный экземпляр. Гордость поэтической подборки. Ну Бескин, ну продувной фрукт! Глядишь, моя „Дохлая луна“ уплыла бы на Запад. А Гришка Аполлон тоже хорош, стоял тогда рядом и усмехался. Уж он-то наверняка все знал». В нем даже зашевелилось некое подобие патриотического чувства. Как-никак все же это были редкостные книги русских авторов.

— Все, все служит для некоторых предметом наживы. Лишь бы была конъюнктура. Для дельцов ведь ничего святого не существует, — говорил прокурор в запальчивости, тряся головой и поблескивая стеклами очков. Он глянул на часы и, вспомнив о какой-то назначенной встрече, торопливо распрощался и заспешил к трамвайной остановке. По натуре он был сентиментальным добряком, прозвище Наполеон так не шло этому чудаковатому домоседу. Дудин прежде не раз задавался вопросом: как тихоня Александр Евграфович может работать прокурором и вершить человеческие судьбы? Ведь борьба со злом должна была, по его разумению, неизбежно ожесточить характер, требовала решимости и твердости и уж, во всяком случае, не вязалась в его представлении с таким горячим пристрастием к библиофильству. Он стоял, смотрел вслед Александру Евграфовичу, все еще мысленно переживая услышанное от него. Сугорбая фигура прокурора маячила за стеклом на задней площадке вагона, который уносил его на другой конец Москвы.

«Ей-богу, наше знакомство рано или поздно может оказаться полезным, — думал Дудин. — Никогда не знаешь, где подстережет тебя неприятность, тем более в книжных делах».

Ведь чего только не случалось с ним, когда доводилось покупать что-то из домашних библиотек на квартирах. С какими только людьми не сталкивался он, каких только не выпадало ситуаций. Долгий опыт и ряд инцидентов привели его к выводу, что лучше всего иметь дело с пожилыми людьми. Хоть зачастую эти утратившие благополучие старые интеллигенты и оказывались чудаками, но он всегда умел ориентироваться в обстановке и находить с ними общий язык. Главное заключалось в том, чтобы при разговоре с ними показать свою эрудицию и оставаться сдержанно-холодным, как бы ни хотелось приобрести по сходной цене раритет. Тут требовались даже некий артистизм, умение сыграть на какой-то мелочи в нужную минуту. Помнится, как-то раз супруга тяжелобольного старичка-преподавателя пригласила его на квартиру. Он мельком прочел на позеленевшей дверной табличке: «Член Всероссийского географического общества В. П. Каблуков». Незначительная деталь, но профессиональная наблюдательность сыграла в определенный момент свою роль. Когда к отобранным книгам он попросил еще две — сочинение князя Голицына «Великие полководцы истории» и «Географию» Страббона, старушка ни за что не соглашалась их продать, хоть он и предлагал ей подходящую цену. Когда надежда приобрести эти две вещи казалась ему совсем уж тщедушной, из соседней комнаты послышался слабый голос:

— Молодой человек, подойдите, пожалуйста, сюда, — приподнялся слегка на кровати больной. — Почему вы так настойчиво хотите иметь именно эти книги? Кто вы по профессии? — спросил он, едва лишь Дудин заглянул в наполовину открытую дверь.

— Я, видите ли, географ… Учусь в аспирантуре. Сейчас так редко удается достать в букинистических магазинах что-то действительно стоящее… — ответил он, не моргнув даже глазом. Дудин глянул на часы, стараясь тем самым подчеркнуть, что ему не до праздных разговоров и, во всяком случае, недосуг удовлетворять чье-то любопытство. А сам подумал: «Поди, начнет старикан сейчас расспрашивать о том о сем, вот и вляпаюсь впросак. Я ведь и Новую Зеландию от Новой Каледонии не сумею отличить… Какая из них, бишь, банановая республика?»