Существует много оснований для того, чтобы увязать послания патриарха Гермогена с выступлением «на Резани» Про-кофия Ляпунова. То, что имя рязанского бунтаря не раз звучало во время событий накануне «Николина дни», подтверждает и «Новый летописец». По словам его автора, бояре пришли к патриарху Гермогену с двумя требованиями: подписать новую грамоту послам под Смоленск и остановить Прокофия Ляпунова: «…а к Прокофью послать, чтобы он к Москве не збирался». Благословить московских послов на подчинение всем действиям короля Сигизмунда III патриарх отказался и пригрозил: «…а к Прокофью Ляпунову стану писати: будет королевич на Московское государство и крестится в православную християнскую веру, благословляю его служить, а будет королевич не крестится в православную христианскую веру и литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали королевичю, итти под Московское государство и померети всем за православную християнскую веру»[84].

Уже второй раз за время Смуты возникала необходимость избавить жителей Московского государства от присяги, данной ими когда-то: сначала — «царю Дмитрию», а теперь — королевичу Владиславу Сделать это мог только высший церковный иерарх, потому-то так важно было, на чьей стороне в итоге он окажется. Не случайно, что после слов о «разрешении» от крестоцелования боярин Салтыков и схватился за нож. Это означало полный крах той политики, которую проводили его покровители и все те, кто, подобно Салтыкову, служил королю Сигизмунду III.

Однако приходится воздержаться от окончательного заключения о прямом призыве патриарха Гермогена к Ляпунову с организацией земского ополчения уже в декабре 1610 года. Более того, было бы ошибочным приписывать главе церкви какие-то конкретные шаги в этом направлении. Современников смущало противоречие между саном первосвятителя и возможностью призывов к насилию. Именно в этом и состояло обвинение противников патриарха: «…и крови пролияшая велицы от его учителства, и от Резани и Северы воставил воя, и писанием подощряя». Писание патриарха Гермогена было показано рязанским архиепископом Феодоритом некому рязанскому воеводе «дуксу Ивану» — автору сочинения под названием «Словеса дней, и царей, и святителей московских». Рукопись, автором которой считается князь Иван Андреевич Хворостинин, обрывается на словах из обращения патриарха рязанскому владыке: «О Христе возлюбленный брате наш и сослужителю нашего смирения…»[85] Патриарх Гермоген повлиял на развитие событий, образно говоря, сказанным словом правды среди моря лжи. Он дал опору многим людям, в том числе и Прокофию Ляпунову. Тогда-то о патриархе и заговорили как о «втором Златоусте», которым крепка православная вера[86]. Именно защита веры стала первым побудительным мотивом его призывов. Хотя у историков существуют разные мнения на этот счет, в революционном 1917 году Лев Михайлович Сухотин опубликовал специальную статью, посвященную выяснению вопроса о влиянии патриарха Гермогена на создание Первого ополчения. Историк писал: «…Слухи о стойкости патриарха и его ободряющее слово (но не призывные фамоты, каковых не было вовсе) должны были сыграть известную роль». При этом Л.М. Сухотин был категоричен: «…мы настаиваем на том, что самое восстание Ляпунова и присоединение к его восстанию городов Рязанских, Украинных и Заоцких произошло независимо от Гермогена».

Восстанавливая последовательность событий, можно связать первую грамоту Прокофия Ляпунова московской Думе с тайной просьбой князя Василия Голицына, переданной через Захара Ляпунова. Обращает на себя внимание известная осторожность Ляпунова, всего лишь просившего подтвердить членов Думы, что они придерживаются августовской присяги королевичу Владиславу. Такое подтверждение в ответ на обращение Ляпунова и других людей, слышавших о нарушении договора королем Сигизмундом III, хотели получить от патриарха Гермогена при обсуждении просьбы послов накануне Николина дня. Когда это не удалось, из-под Смоленска в Москву были отправлены видные члены смоленского посольства Василий Борисович Сукин и дьяк Сыдавной Васильев. На приеме у короля перед отпуском в столицу 8(18) декабря им было передано обращенное к Думе требование повлиять на защитников Смоленска. В одно время с ними в Москву возвратились представители духовенства — игумен Спасонового монастыря Евфимий и келарь Троицесергиева монастыря Авраамий Палицын[88]. Василий Сукин с товарищами привезли грамоту с подтверждением «королевским жаловальным словом» желания короля Сигизмунда III дать на царство своего сына; обещал король исполнить и другую договоренность — о борьбе с «цариком» в Калуге: «…и над Вором учнем промышляти вскоре». Правда, в дневнике королевского похода цель отправки послов была сформулирована точнее — как посылка «за наказом касательно Смоленска»[89]. С приездом Василия Борисовича Сукина и дьяка Сыдавного Васильева московские бояре наконец-то получили, как им казалось, все необходимые аргументы, чтобы победительно ответить Ляпунову на его подозрения, что король Сигизмунд III будто бы не желает выполнять своего обещания. Они усиленно просили короля в ответном письме, чтобы тот не медлил с присылкой королевича Владислава и снизошел к тому, что «многочисленный народ Российского царствия, ожидаючи государя королевича многое время, скорбят душею и сердцем, и такова тяжка времяни долго терпети не могут, яко овца без пастыря, или яко зверь велик главы не имеет»[90].

Но далее события приняли совершенно неожиданный оборот. 11 декабря 1610 года в Калуге ногайским князем Петром Урусовым был убит Лжедмитрий II. Это событие стало поворотным для всего хода Смуты. Странным сближением с калужской драмой кажется неожиданный образ «великого зверя без главы», которым представляли свой российский народ бояре! Противники самозванца, в течение трех лет угрожавшего Москве, могли больше не бояться его. Сторонники второго Лжедмитрия избавлялись от любых обязательств по отношению к нему. И самое важное: с ликвидацией угрозы «воровского» вторжения в столицу исчезала необходимость содержать там вспомогательный иноземный гарнизон. Именно под этим предлогом польско-литовские войска входили в Москву, и теперь, следуя логике, они могли ее покинуть…

Прокофий Ляпунов снова сумел сориентироваться одним из первых. Именно ко времени, наступившему после гибели тушинского «царика», можно отнести обвинения бояр в том, что Ляпунов преступил крестное целованье королевичу Владиславу и «отложился» со всею Рязанью: «…и вашего государского повеления сам ни в чем не слушает и слушати не велит, и в городы, которые были вам, великому государю, послушны, воевод и голов с ратными людьми от себя посылает, и городы и места заседает, и в городех дворян и детей боярских прельщает, а простых людей устращивает и своею смутою от вашей государской милости их отводит; а ваши государские денежные доходы и хлеб всякой збирает к себе»[91].

Рязанский воевода раньше других понял, что сулит в будущем союз с бывшими сторонниками самозванца. Он немедленно связался с ушедшими в Тулу донскими казаками под командованием Ивана Мартыновича Заруцкого. Свидетельство об этом содержится в боярской грамоте с обвинением Ляпуновых, отправленной королю Сигизмунду III под Смоленск: «А на Тулу, государь, прислал от себя вашего государского изменника Ивашка Зарутцкого с казаки»[92].

В Москве к моменту отправки грамоты, видимо, еще не имели достоверных сведений из Калуги и Тулы, поэтому и предположили, что Ляпунов направлял Заруцкого, хотя последний в этом ничуть не нуждался. Атаман донских казаков до последнего оставался с самозванцем в Калуге, куда он приехал после недолгого пребывания в смоленской ставке короля Сигизмунда III. После смерти Лжедмитрия II Заруцкий сделал сильный политический ход, взяв под охрану вдовую «царицу» Марину Мнишек с ее новорождённым сыном «царевичем» Иваном, появившимся на свет примерно две недели спустя после событий 11 декабря[93]. Вместе с «царицей» Заруцкий уехал из Калуги в Тулу. С этим городом Прокофию Ляпунову было удобно установить прямые контакты, минуя Москву. Вряд ли Боярская дума упустила бы возможность сказать об этом, если бы ей была известна полная картина событий. В королевском лагере под Смоленском тоже следили за судьбой сына Марины Мнишек и даже получили сведения о том, что Прокофий Ляпунов со своим отрядом в несколько сотен человек приезжал в Калугу, чтобы забрать младенца с собой[94].