Разрешить спор о том, кто начал переговоры, трудно. Возможна и третья версия: что вся переговорная игра шла под контролем Лжедмитрия II, который в случае ее удачного завершения оставался бы единственным «царственным» претендентом. Думать так заставляет сообщение о сведении с престола царя Василия Шуйского еще в одном повествовательном памятнике времен Смуты — «Сказании» келаря Троице-сергиева монастыря Авраамия Палицына. Он писал, что действительно призыв к переговорам шел из лагеря самозваного царя Дмитрия: «Бывший же правители у ложнаго царя неправ совет изъявляют защитником царьствующаго града Москвы: Вы убо оставите своего царя, — глаголюще Василиа, — мы також-де оставим своего и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву»[52]. Однако как только условие с избавлением от царя Василия Шуйского было выполнено, тушинцы немедленно отказались от своих слов, насмехаясь над наивностью поверивших им бояр. По словам автора «Нового летописца», из подмосковного лагеря самозванца начали поучать москвичей: «что вы не помните государева крестново целования, царя своего с царства ссадили, а нам де за своево помереть»[53]. Расчет бояр на избрание нового царя «всею землею», на земском соборе, после того, когда не будет ни Шуйского, ни «Дмитрия», не оправдался. С отказом от законного царя Василия Шуйского ситуация только усугубилась.

На что же тогда могли рассчитывать боярин князь Василий Голицын и поддержавший его Прокофий Ляпунов? Да всё на то же манившее многих избрание на Московское царство. Князь Голицын был очень осторожен (вспомним его непоследовательность под Кромами) и предпочитал пока что оставаться в тени, снова связав себя какими-нибудь воображаемыми веревками. Но где-то и он не удержался. На переговорах с поляками в 1615 году хорошо информированные в русских делах дипломаты Речи Посполитой вспомнили эпизод с поведением князя Голицына, в самый момент сведения с престола царя Шуйского. Свидетельство, в котором сказано и о Ляпуновых, стоит привести целиком: «А князь Василий Голицын еще в тот час, которого дня князя Василия Ивановича с господарства складали, и бояре со всякими людьми за Деревянный город в поле для совету вышли, и он смотря на город вымовился и дался узнать многим дворяном, што он сам господарем Московским быти умышлял». Конечно, задержанного в плену посла князя Василия Голицына выгодно было обвинить в чем-нибудь подобном. Но по дипломатическому обычаю такие ответы основывались на проверенных фактах, только трактовавшихся с точки зрения собственной пользы. Многие, наверное, слышали вырвавшиеся у князя Голицына в виду Москвы слова о желании царствовать. Отсюда, как считали в Речи Посполитой, и началась агитация Захара Ляпунова, прямо предлагавшего избрать боярина в цари: «За чим дворяне з Резани, Захарей Лепунов с товарыши учали в люди вмешати и сами о том в-голос говорити, штоб князя Василия Голицына на гос-подарстве поставити»[54]. Но вся эта агитация если и была, то имела смысл лишь в условиях нестабильности, наступившей с началом «междуцарствия».

Спустя некоторое время в Москве, как известно, возобладала другая кандидатура — королевича Владислава. Договор об этом был заключен с клушинским триумфатором гетманом Станиславом Жолкевским 17 августа 1610 года. Правда, уже несколько дней спустя после заключения договора гетман Жолкевский получил другие королевские инструкции от присланного из-под Смоленска управлять делами польско-литовского гарнизона Александра Госевского[55]. Поэтому-то Жол-кевскому, находившемуся в Москве, приходилось делать всё для того, чтобы скрыть планы короля Сигизмунда III. Жолкевский убеждал патриарха Гермогена, что никакой угрозы православию будущий династический союз с Речью Посполи-той не несет, — и даже в чем-то добился успеха. Судя по его докладам королю Сигизмунду III, он был сторонником постепенного сближения двух государств, напоминая, что и самой польской Короне и Великому княжеству Литовскому понадобилось более полутора веков для объединения в полноценный государственный союз. Однако под Смоленском побеждали другие советники короля, толкавшие его к немедленному захвату Смоленска, Москвы и всего, что только можно в Московском государстве.

Князь Василий Голицын не просто подчинился мнению большинства, а встал во главе посольства под Смоленск к королю Сигизмунду III, который должен был утвердить состоявшийся договор с Боярской думой. Почетное удаление из Москвы князя Василия Голицына, а также духовного руководителя посольства, ростовского и ярославского митрополита Филарета было хитростью гетмана Станислава Жолкевского — он сам признавался в этом в своих «Записках»[56]. Тем самым устранялись главные лица, те, кто мог в первую очередь влиять на ход событий и позицию Думы, а также возможные претенденты на власть в Москве — сам князь Василий Голицын и сын митрополита Филарета Михаил Романов, чье имя, как и имя князя Голицына, уже тогда называлось при обсуждении возможных претендентов на царство. Гетман Жолкевский обещал справиться с остававшейся угрозой со стороны Калужского вора. Бояре же, как писал Авраамий Палицын, рассудили, что «лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися»[57]. Так корыстный расчет одних и дальний политический умысел других привели к самому темному провалу в анналах русской истории, связанному с добровольной отдачей столицы иноземному гарнизону. «Самохотением своим отдаша Московское государство в Латыни и государя своево в плен!» — сокрушался позднее летописец[58].

По договорам, написанным на бумаге, выходило всё достаточно гладко: королевич крестится в православие, вечный союз двух славянских государств, который обсуждали еще за десять лет до того при приеме посольства литовского канцлера Льва Сапеги при Борисе Годунове, мог наконец-то стать явью, а два государства получили бы новое, конфедеративное устройство под властью представителей одной династии. Только ради этого, только ради преодоления династического кризиса и была организована присяга королевичу Владиславу, которую принесли Боярская дума, Государев двор и все жители Московского государства. На деле же получилось то, что получилось, хотя никто тогда, что бы ни писали впоследствии историки, не считал дело, благословленное патриархом Гермогеном, «актом национальной измены».

Бывают такие тупиковые ситуации в истории, когда теряются все современники. Когда легко выбрать совсем не тот вариант действий, который нужен; когда ждут легких решений и избавителя от всех бед. Нечто подобное произошло в начале «междуцарствия». Все хорошо представляли себе первый шаг с освобождением престола от ставшего ненавистным Шуйского, но никто не знал, что будет дальше. Решительность Ляпуновых была необходима в самом начале; потом же, когда в дело вступили бояре, началась высокая политика. Но в этой политике гетман Станислав Жолкевский и советники короля Сигизмунда III под Смоленском явно переигрывали не привыкшую к самостоятельным решениям Боярскую думу. Ее сила была в другом — в умении скрыть свои истинные намерения, подчиниться обстоятельствам, дождаться нужного момента. «Земля» передоверяла боярам право действия, оставляя себе право вмешиваться всем «миром» в дела управления, если они шли не так, как надо. После 17 августа вся ответственность легла на плечи «седмочисленных бояр» и все взгляды были обращены в их сторону. Ляпуновы, заслужившие славу самых последовательных сторонников князя Василия Васильевича Голицына, конечно, шли в фарватере его политики, а потому тоже присягнули королевичу Владиславу. В августе—сентябре 1610 года Ляпуновы в Рязани действовали, как все остальные жители Московского государства, и никто не мог бы оспорить того, что в этом и состояло их искреннее желание.