Исчезновения жителей Вожа продолжались. Неизбежная гибель грозила тому, кто осмеливался появиться в этой местности. Люди, которым необходимо было посетить этот проклятый край, вступали в него не иначе как окруженные конвоем и вооруженные до зубов…

Крестьяне, отправляясь на полевые работы, брали с собой ружья. На ночь все заставляли двери своих жилищ баррикадами и приглашали к себе друзей и знакомых, чтобы проводить ночь… за разговорами. Нигде не тушили огней. Рассвета ждали с оружием в руках. Дровосеки и угольщики, которые с незапамятных времен оставляли свои двери на ночь открытыми, запирали их теперь на замок, а богатый коммерсант в Нанси, бредивший убийствами и призраками, умер со страху.

Наступило 18-е брюмера. Заменив себя Маратом в Люксембурге, Бонапарт водворился в Тюильри. Он горячо взялся за дело, поручив Савари преследовать зло. Однако проницательность первого и энергичность второго, казалось, не очень-то способствовали достижению успеха в этом трудном деле. Местные власти Эпиналя, Невшато и Мерикура тщетно занимались розысками по всему округу; ничто не всплыло наружу, все было, как и прежде, покрыто тайной.

Напрасны были все расследования, все обыски в домах у подозрительных лиц, чье прошлое по какой-либо причине казалось небезупречным.

Местные власти, судя по всему, потерпели полное поражение… Громадная ублиетта,[9] устроенная неизвестными преступниками, так и осталась необнаруженной, как и погребенные в ней жертвы.

– Черт возьми! Не может же быть, чтобы за какие-нибудь двадцать лет пропала сотня людей, да так, что и следа не осталось! — заключил Антуан Ренодо. — Должны же были найтись останки погибших! И что же? Ничего не обнаружили эти судебные власти: ни единой косточки, ни следа, ни намека.

Гастон дез Армуаз выслушал трактирщика с улыбкой. Когда рассказчик замолк, он облокотился на стол и задумался.

– Я обещал… меня ждут. И я сдержу обещание… — проговорил наконец молодой маркиз. И громко добавил: — Хозяин, у вас есть свободная лошадь?

– Лошадь…

– С упряжью, разумеется… и хорошая, чтобы она могла без устали пробежать те восемь или десять лье, которые разделяют Шарм и Виттель!

– Как? — вскрикнул Ренодо. — После всего того, что я рассказал, господин маркиз продолжает настаивать на своем решении?

– Хозяин, — ответил молодой человек спокойно, — я верю, что в вашем рассказе есть доля правды, однако должен сдержать данное слово и лучше умру, чем позволю усомниться в моей порядочности и обязательности… К тому же я молод и ловок, не лишен мужества и осторожности… наконец, я хорошо вооружен. Вы меня предупредили, и этого совершенно достаточно… — И с жестом, выражавшим нетерпение, смелый путешественник прибавил: — Я вполне полагаюсь на ваш выбор и принимаю назначенную вами цену за предоставленную лошадь. Через час она должна быть оседлана. Проследите лично, чтобы покрепче привязали к седлу мой чемоданчик и в кобуры положили заряженные пистолеты…

Побежденный Антуан Ренодо направился было к двери, но не успел переступить порог, как молодой человек добавил:

– Пришлите, пожалуйста, письменные принадлежности и уведомите меня, когда все будет готово к отъезду.

Услышав, как маркиз отдал распоряжение подготовить все к его отъезду, нищий, расположившийся под окном, поднялся, потянулся и окинул взглядом площадь. Она была совершенно пуста. Июльское солнце ярко светило, распространяя невыносимый жар. Бродяга, едва переставляя ноги, потащился в ту сторону, откуда не так давно пришел. Странное дело: он пренебрег мелкими монетами, брошенными из окна молодым маркизом. Следуя мимо оград садов, тянувшихся вдоль одной из узеньких боковых улиц, нищий вышел за пределы городка, и тогда вид его совсем изменился: походка сделалась вдруг твердой и решительной, и он быстро направился к группе деревьев, вдававшихся клином в поле.

Дойдя до этой маленькой рощицы, бродяга остановился, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, вошел под густую сень деревьев. Там, на крошечной поляне, стояла тележка с запряженной в нее крепкой маленькой лошадкой с длинной шерстью и сверкающими глазами. Хозяин потрепал ее по холке:

– Молодец, Кабри! Молодец, мой красавец! Сейчас мы отправимся в путь… дай только переодеться…

Кабри, словно понимая слова хозяина, потряс головой.

– Какой молодец, как воспитан! Мы здесь с утра, а ты ни разу не подал голоса. Правда ведь?

С этими словами нищий из-под покрывавших его тело лохмотьев вытащил прекрасные золотые часы!

– У нас с тобой в запасе еще три четверти часа, — проговорил он. — К счастью, знаю я этих кляч Антуана Ренодо. Если бы жандармы выезжали на таких в погоню за разбойниками, терроризирующими республику, то никогда бы не поймали ни одного. — С этими словами он забрался в тележку…

Прошло десять минут, по истечении которых Кабри почувствовал, что вожжи находятся в руках хозяина, а потому лихо рванул вперед и выскочил сквозь заросли кустарника в поле… Через несколько секунд тележка уже мчалась, как стрела, по дороге на Мерикур. В ней сидел крестьянин и, весело напевая и громко щелкая хлыстом, правил бойкой лошадкой.

Когда часы пробили четыре раза, Антуан Ренодо вошел в столовую доложить маркизу дез Армуазу, что все готово к его отъезду.

– Ваше сиятельство, лошадь оседлана, — возвестил он голосом, в котором слышалась глубокая печаль.

Молодой человек выпустил перо из руки и ответил:

– Я закончил… прикажите подать ножницы, свечу и сургуч.

– Сейчас…

Вслед за тем Гастон вырезал из большого листа бумаги конверт, вложил в него письмо, запечатал, сделал надпись и передал трактирщику со словами:

– Я полагаюсь на вашу порядочность и доверяю это письмо вам. Если в течение восьми дней, начиная с сегодняшнего, вы меня не увидите, то передайте письмо лично, слышите — лично — тому, чье имя указано на конверте. Можете ли вы мне это пообещать? Я приму ваше обещание, как клятву, данную перед Богом.

Трактирщик кивнул. Волнение мешало ему говорить. Затем почтенный горожанин поклонился и дрожащей рукой взял конверт. На нем была следующая надпись: «Гражданину Филиппу Готье, жандармскому поручику округа Мерикур».

Было уже почти девять часов вечера. Сумерки наступали быстро. Гастон дез Армуаз миновал Мерикур. Он галопом ехал по дороге на ухоженной, выносливой почтовой лошади. Его путь проходил по берегу речки Мадон. По обеим сторонам дороги тянулись виноградники, расположенные ярусами; поднимаясь по склонам, они доходили до дубовых лесов, за которыми местами виднелись голые скалы.

В июле появляется возможность вздохнуть свободно, только когда наступают сумерки. Но не так было этим вечером. На закате раскалившийся за день тяжелый воздух не стал прохладнее. Небо заволокло тучами, ни одна звезда не сверкнула в черной бездне. Все предвещало грозу.

Маркиз не переставая пришпоривал лошадь — не потому, что боялся вымокнуть под дождем, а потому, что торопился добраться до места. Его преследовало какое-то необъяснимое беспокойство. Было ли дело в предчувствии, которое овладело им в минуту расставания с Филиппом Готье, или его встревожили россказни Антуана Ренодо, но молодой человек находился в крайнем волнении.

За все время своего путешествия он не встретил ни единого экипажа, ни одного пешехода… Все селения, которые он проезжал, выглядели мрачными и пустынными и напоминали скорее кладбище… Если же жители этих селений и приотворяли двери в то время, когда маркиз проезжал по селу, то лишь для того, чтобы просунуть в образовавшуюся щель дуло ружья или выпустить сторожевую собаку.

Гастон мчался вперед. Перед его мысленным взором проносилась вся его прошедшая жизнь. Он вспоминал тихие дни своего безоблачного детства и отрочества, проведенные в маленьком особняке в ІІариже, когда отец его приезжал в столицу для представления королю; вспоминал лица и фигуры своих родителей: отца — сурового старика с воинственным выражением лица, чьи белые как лунь волосы длинными прядями спадали на темный, подбитый мехом плащ, расшитый серебряными шнурами и украшенный королевскими орденами; мать — дочь Эльзаса, с голубыми глазами и пышной грудью, с белым, будто фарфоровым, высоким лбом, обрамленным роскошными напудренными локонами.