– Да, да, вы правы, Сенклер! Вы совершенно правы. Спасибо, мой друг!.. Вы произнесли одно слово, которое только и способно заставить меня жить: «она»! Поверите ли!.. Я думал только о себе!.. Только о себе!..

И Рультабий засмеялся так, что мне стало страшно. Я взял его за руку, умоляя объяснить мне, чего он так испугался, почему он заговорил о своей смерти, почему он так смеялся…

– Как своему другу, Рультабий, как лучшему своему другу! Скажите же… Доверьте мне свою тайну — ведь она душит вас!..

Рультабий положил мне руку на плечо и, заглянув мне в глаза, сказал:

– Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать столько же, сколько и я, и вы испытаете тот же страх, мой друг, потому что вы добры и, я знаю, любите меня!

Но вместо того, чтобы, как я ожидал, сделать мне признание, он попросил железнодорожный указатель.

– Мы поедем часовым поездом, — сказал он, — в это время года нет прямого сообщения между д’О и Парижем, так что мы приедем домой лишь в семь часов. Но нам вполне хватит времени уложить чемоданы и попасть с Лионского вокзала на девятичасовой поезд на Марсель и Ментону.

Он даже не спрашивал моего мнения и вез в Ментону так же, как и в Трепор, прекрасно зная, что при данном стечении обстоятельств я ни в чем не сумею ему отказать. Да если бы он и хотел обойтись без меня, я все равно не оставил бы его в таком взволнованном состоянии. Кроме того, наступало праздничное время, и я был совершенно свободен.

– Итак, мы отправляемся в город д’О?

– Да, там мы сядем в поезд. От Трепора ехать в экипаже в д’О не более получаса…

– Недолго же мы пробудем в этих местах, — заметил я, взглянув в окно.

– Достаточно, я надеюсь, для того, зачем я приехал сюда, увы!..

Я вспомнил об аромате дамы в черном и замолчал. Ведь Рультабий обещал посвятить меня в свою тайну. Он повел меня на взморье. Ветер был еще очень силен, и нам пришлось укрыться за маяком. Некоторое время он простоял перед морем, задумавшись и закрыв глаза.

– Вот здесь, — произнес он, наконец, — я в последний раз видел ее.

Он взглянул на каменную скамью.

– Мы сели здесь, она прижала меня к своему сердцу. Я был еще совсем маленьким мальчиком: мне было девять лет… Она велела мне сидеть на этой скамье, а сама ушла, и я никогда ее больше не видел… Это было вечером… теплым летним вечером, когда нам вручали награды. О, она не присутствовала при этом, но я знал, что она придет вечером… вечером, когда сияли звезды и было так светло, что я надеялся рассмотреть ее лицо. Но она со вздохом опустила свою вуаль. А затем уехала, и я никогда больше ее не видел…

– А вы, мой друг?

– Я?

– Да, что вы сделали? Вы еще долго сидели на скамейке?..

– Мне очень хотелось… но за мной приехал кучер, и мне пришлось вернуться…

– Куда?

– Как куда… в колледж…

– Значить, в Трепоре есть колледж?

– Нет, но колледж есть в д’О.

Рультабий cделал мне знак следовать за собой.

– Поедем туда… Или вам хочется остаться здесь?.. Но здесь слишком дует!..

Через полчаса мы были в д’О. Проехав каштановую аллею, наша карета с шумом покатилась по булыжной мостовой холодной и пустынной площади; кучер возвестил о нашем прибытии, щелкая бичом и наполняя мертвый городок этой душераздирающей музыкой. Над крышами раздался бой часов — со здания колледжа, как объяснил мне Рультабий, затем все смолкло.

Лошадь с экипажем застыла посреди площади. Кучер скрылся в кабачке. Мы вошли в холодную тень высокой готической церкви, замыкавшей с одной стороны обширную площадь. Рультабий окинул взором замок из розового кирпича, увенчанный высокими крышами в стиле Людовика XIII, с мрачным фасадом, будто оплакивавшим своих изгнанных принцев, квадратное строение мэрии с ее грязным флагом, офицерское кафе, парикмахерскую, лавку букиниста. Не здесь ли покупала ему первые книги дама в черном?

– Ничего не изменилось!..

Старая полинявшая собака лежала на пороге лавки букиниста, лениво положив морду на отмороженные лапы.

– Это Шам! — вскрикнул Рультабий. — О! Я сразу узнал его!.. Это Шам! Мой славный Шам!

И он позвал собаку:

– Шам, Шам!..

Собака приподнялась, повернувшись к нам и прислушавшись к звавшему ее голосу. Она с трудом сделала несколько шагов, обнюхала нас и вернулась на место, потеряв к нам всякий интерес.

– О! — вздохнул Рультабий. — Это он!.. Но он не узнает меня больше…

Он увлек меня на улицу, круто спускавшуюся вниз и замощенную гладкими камнями. Рультабий все время держал меня за руку, и я чувствовал, как он дрожит. Вскоре мы остановились перед небольшой церковью в иезуитском стиле. Толкнув низкую дверь, Рультабий ввел меня под ее величественные своды; в глубине на каменных плитах пустых гробниц стояли две прекрасные мраморные коленопреклоненные фигуры.

– Часовня колледжа, — прошептал мне спутник.

В часовне никого не было. Мы поспешно пересекли ее. Затем Рультабий открыл дверь, что вела под небольшой навес.

– Идем, — прошептал он. — Так мы сумеем пробраться в колледж, и привратник меня не увидит. Он наверняка узнал бы меня…

– Что же в этом дурного? — недоумевал я.

Перед навесом прошел человек с непокрытой головой, со связкой ключей в руках. Рультабий бросился в тень.

– Это папаша Симон! Ах, как он постарел! Совсем лысый! В это время он ходит убирать дортуары младших учеников… Сейчас все в классе… О! Нам никто не помешает! Одна лишь жена Симона сидит в своей будке, если только она еще жива… В любом случае отсюда она нас не увидит… Но подождем!.. Вон отец Симон идет обратно!..

Почему Рультабий так тщательно прятался? Несомненно, я ничего не знал об этом юноше, хоть и воображал, что знаю его прекрасно. Каждый час, проведенный с ним, ставил передо мной все новые загадки. Выждав, пока удалится отец Симон, мы с Рультабием незаметно вышли из-под навеса и, укрывшись в углу небольшого садика за кустами, могли, свесившись над кирпичным откосом, свободно осматривать обширные дворы и строения колледжа под нами. Рультабий с такой силой сжимал мне руку, точно боялся упасть…

– Боже мой, — заговорил он глухим голосом, — как все здесь изменилось! Старые классы, где я отыскал как-то ножик, снесены, а внутренний дворик, в котором мы прятали деньги, перенесен дальше… Но стены часовни на том же месте! Посмотрите, Сенклер, нагнитесь: вон та дверь, ведущая в подвалы часовни, — это дверь младшего класса. Сколько раз ребенком я проходил через нее, боже мой!.. Но никогда, никогда я не выходил из нее с такой радостью, даже в часы самых веселых перемен, как в те дни, когда отец Симон приходил за мной, чтобы отвести в приемную, где меня ожидала дама в черном!.. Бог мой! Только бы они оставили нетронутой приемную!..

И он, осторожно высунув голову, оглянулся назад.

– Смотрите, вон она, приемная!.. рядом со сводами… первая дверь направо… Вот туда она приходила… туда… Мы сейчас пройдем туда, как только выйдет отец Симон…

У него стучали зубы.

– Это безумие, — продолжал он. — Мне кажется, я схожу с ума… Что же делать! Это сильнее меня… Мысль, что я сейчас увижу вновь приемную, где она ждала меня… Я жил надеждой увидеть ее, и, когда она уходила, я, несмотря на обещание быть благоразумным, впадал всякий раз в такое глубокое отчаяние, что все боялись за мое здоровье. Вывести меня из этого состояния удавалось лишь угрозой лишить свидания с ней, если я заболею. До следующего посещения я не расставался с воспоминанием о ней и ее аромате. У меня ни разу не было возможности хорошенько рассмотреть дорогие мне черты лица, и, упиваясь до потери сознания ее ароматом, когда она сжимала меня в своих объятиях, я хранил в памяти этот запах. В дни, которые следовали за ее посещением, я время от времени убегал во время перемен в приемную и, когда в ней, как сегодня, не было никого, я вдыхал, я благоговейно дышал тем воздухом, которым дышала она, я набирал его в легкие и уходил с переполненным сердцем… Это был самый нежный, самый тонкий, самый естественный, самый сладкий аромат в мире, и я был уверен, что никогда больше не услышу его, до того дня, о котором я вам говорил, Сенклер… Вы помните… до дня приема в Елисейском дворце…