– В этой истории нет ничего стоящего, – продолжал король. – И что? Почему, черт возьми, Церковь возмутило маленькое чудо, которое в глазах всех подтвердило реальность Божьего суда? Церковь должна была бы радоваться и, напротив, бояться, как бы вся правда об инквизиторе не вышла наружу. Какое дело Клименту V до Артюса д’Отона, который никогда не вмешивался в политику, если не считать управления своим графством?

– У меня тоже возникли все эти вопросы.

Филипп наклонился к собаке и сказал ей почти веселым тоном:

– Видишь ли, моя бесстрашная, твой хозяин чует ловушку. Просто он пребывает в замешательстве, поскольку не знает, где именно она находится и какая именно дичь его ждет.

Белая собака с черными полосами на голове повиляла хвостом, не спуская глаз с человека, который стоя ждал решения своего повелителя.

Несколько секунд прошло в молчании. Филипп начал таким равнодушным тоном, что Ногаре понял – продолжение тяжелым грузом ляжет ему на сердце:

– Самые ясные заверения, говорите вы? Нам надо идти другим путем. Наш старый знакомый Цуккари немного поломается, но потом охотно согласится и станет нашим посредником.

– А если мы получим эти заверения, сир?

– Мсье д’Отон должен будет представить объяснения церковному суду. Оставьте меня, мой славный Ногаре. Мне надо подумать.

Аньес осмотрелась вокруг. Просторный двор был пустынным, если не считать двух молоссов, которые, облизываясь, побежали к ним, но, едва признав свою даму, резко остановились. Аньес позвала на помощь. В службах раздался какой-то неясный шум. Тяжелая дверь конюшни мгновенно распахнулась, словно была обыкновенной кожаной занавеской. На пороге появился взлохмаченный Жильбер Простодушный. Он радостно бросился к своей госпоже, восклицая:

– Наконец-то наша добрая фея вернулась! О Господи Иисусе, это чудо! – задыхаясь от счастья, бормотал титан, так и оставшийся неразумным ребенком.

Кобыла в яблоках ничуть не занервничала при его приближении. Она даже не зафыркала, когда Жильбер взял ее под уздцы. Аньес всегда восхищалась отношениями, которые, казалось, объединяли Жильбера с животными. Даже мстительный гусак, который обычно с громким шипением бросался на свои жертвы, без всякой провокации с их стороны, послушно следовал за ним. Что касается Мариоля, этого першерона, терроризировавшего всех батраков, загоняя их вглубь стойла, а затем лягая копытами или прижимая крупом к стенке, он с удивительно спокойным видом стоял, пока Жильбер менял сено.

– Мой славный Жильбер, помоги мне спешиться, я так устала, – ласково попросила Аньес, гладя взлохмаченную гриву. – Наша поездка была долгой. Я заночую в мануарии.

Жильбер поднял свою даму словно перышко, вынул из седла и с удивительной осторожностью поставил на землю.

– Позаботься о наших лошадях и попроси приготовить соломенную подстилку и горячий ужин для моей охраны, прошу тебя!

– Конечно, конечно, моя фея. Все будет сделано, как вы того пожелаете. Подойди сюда. Ты что, приклеился к седлу? Оторви задницу от седла и спускайся! – крикнул он церберу, следившему за графиней.

Мужчина, привыкший к более учтивым манерам людей графа д’Отона, удивился, но послушался. Аньес с трудом подавила улыбку.

Из кухни выбежала Аделина, вытирая руки о передник, ставший жестким от жира и грязи. Аньес подумала, что ей необходимо навести порядок. Угловатая девушка сделала реверанс, настолько неловко, что едва не упала.

– О… Господи Иисусе, а у меня ничего нет! О! Да! Жильбер набрал трюфелей, так что вам не придется долго ждать. Это постное блюдо,[38] но я могу, – с отчаянием в голосе сказала Аделина, – зарезать курицу.

– Не беспокойся, Аделина. Будет вполне достаточно супа и доброго ломтя хлеба. Я поднимусь в свою спальню. Я очень устала.

– Черт возьми… Я лучше сделаю, – заупрямилась служанка, которую Аньес назначила ответственной за кухню и трапезы. Конечно, это слишком громко звучало для такой фермы, как Суарси, но зато льстило бедной девушке, обделенной судьбой.

Аделина, кивнув в сторону жандарма, стала оправдываться, понизив голос:

– А потом в доме нашего господина будут говорить, что я не могу достойно встретить нашу даму. Ах, как же мне будет стыдно! Уж лучше пусть у меня случатся колики! Я пойду прикажу судомойке,[39] чтобы она разожгла камин в общем зале и ваших покоях, наша дама. У нас очень сыро.

Со смущенным видом Аделина снова сделала реверанс и убежала на кухню.

Приподняв перед своего платья, Аньес медленно, словно колеблясь, направилась к лестнице, которая вела в общий зал. Она вся дрожала. Несмотря на горевшие смолистые факелы,[40] зажженные судомойкой, просторный зал был погружен в полутьму. В этих суровых стенах, от которых исходила сырость запустения, прожило не одно поколение Суарси. В памяти Аньес промелькнула вся ее жизнь, впрочем, еще достаточно короткая. Гуго, ее супруг, пронзенный острыми рогами раненого оленя, лежал на массивном столе, после того как бесконечная агония предоставила ему право на последнюю милость. Сидя в этом зале, она наблюдала, как росли ее дочери, одна из которых ничего не знала об их кровном родстве. Безликое, но обольстительное чудовище, сеньор инквизитор, пришел, чтобы увезти ее от этого камина, подвергнуть пыткам и смерти. А потом суровый, но потрясающий мужчина запутался в своей любви и словах. Аньес открыла для себя сияние жизни, всепоглощающее желание дарить себя без оглядки.

Вскоре исполнится два года, как она вела существование, до сих пор удивлявшее ее до такой степени, что порой она боялась очнуться от столь чудесного сна. Два года всепоглощающей, совершенной страсти, столь головокружительной любви, что у нее перехватывало дыхание, когда она вдали замечала силуэт своего супруга, или когда по вечерам он прищуривался, склонял голову, вопрошал о ее желании взглядом. По правде говоря, Аньес была довольна своей супружеской жизнью с Гуго де Суарси. Куртуазный, почтительный, этот человек веры и войны всегда обходился с ней предупредительно и ласково. Тем не менее до бракосочетания с Артюсом д’Отоном она не знала, что такое безумие двух тел, которые искали друг друга и отдавались друг другу, что такое острая, почти болезненная нехватка близкого человека, когда он уезжал хотя бы на несколько часов, не говоря уже об облегчении, когда он приезжал, когда можно было переплести свои пальцы с его пальцами. Она подавила смех, пожав плечами. Святые небеса, какие глупости приходят ей в голову! Вскоре ее настроение омрачилось. Для полного счастья ей не хватало одной, но главной вещи: она хотела найти Клеманс, сжать ее в объятиях так сильно, чтобы та едва не задохнулась, осыпать ее волосы поцелуями. Она найдет ее, она не успокоится до тех пор, пока дочь не окажется рядом с ней, в полной безопасности. Как ни странно, но Аньес, мудрая, здравомыслящая дама, обнаружила частичку самой себя, такую сокровенную, что прежде она даже не подозревала о ее существовании. Во время инквизиторского процесса перед ней разверзлась мрачная пропасть, когда ее старшая дочь Матильда пыталась отправить Клеманс на костер. Аньес охватила ярость, хотя физическое изнеможение побуждало ее сдаться. Безграничная ярость, не знавшая жалости. Она была готова на все, лишь бы защитить Клеманс. В благоразумной Аньес, до глубины души восторгавшейся поэзией Марии Французской*, приходившей в восторг от воркования голубки, радовавшейся летнему дождю, проснулся дикий зверь, о существовании которого она даже не догадывалась. Затем она приручила, укротила его в надежде, что его не станет, настолько эта другая ипостась беспокоила ее. Вплоть до исчезновения любимой дочери она думала, что ей удалось этого добиться.

Вечером через три дня после потрясающего открытия, сделанного Франческо де Леоне, Клеманс и Аннелетой Бопре, в ту пору сестрой-больничной, а ныне матерью-аббатисой Клэре, в тайной библиотеке аббатства Клэре, Аньес забеспокоилась, не видя нигде девочки. Она находила, что Клеманс очень отдалилась от нее, стала более молчаливой, чем обычно, после своего возвращения из аббатства. Она осторожно поднялась по хрупкой лестнице, ведущей на чердак, в убежище Клеманс. Едва ее нога коснулась пола, как Аньес поняла, что на нее обрушилось новое ужасное бедствие. Одежда деревенского мальчика, которую носила ее дочь, исчезла. Она увидела записку, лежавшую на соломенном тюфяке.