— Ты че-е-ей?

— Ничей, — ответил я. — А где дедушка?

— Какой дедушка?

— Николай Иванович!

— Шкилёв, что ли? — спросил мальчишка и вдруг заорал неизвестно кому: — Надо же! До сих пор к нам валятся. Это год назад его изба второй от дороги стояла. А на нашем месте просека шла ничейная. Мы из Старой деревни избу перевезли. Теперь наша изба вторая, а Шкилёва — третья. — Мальчишка нахохлился и полез под одеяло.

— Спокойной ночи, — сказал я и вышел.

В самом деле, как же я не обратил внимания, что у этого дома почти всё новое? И калитка, и ограда. Правда, сам дом был сложен из старых брёвен, но железо на крыше было тоже новое, ещё даже не покрашенное. Я поторопился уйти с чужого двора.

Чёрная бабка из крайней избы уже сидела на скамейке перед своим палисадником. Она смотрела куда-то в сторону, за деревянный домик с широким крыльцом и вывеской «Сельпо», который стоял на самой середине деревни. Но хоть она не видела меня, я всё равно донёс рюкзак с чемоданом без передышки до дедушкиной ограды. Открыл калитку и сразу увидел деда. Он ведь высокий-высокий, точно ходуля. Его откуда хочешь увидишь. Дед стоял на огороде и смотрел в мою сторону. Здорово он всё-таки постарел. Вся голова стала седая. Как же мне поздороваться с ним? Протяну руку и просто скажу: «Здравствуй, дедушка!» Не целоваться же! Что я, девчонка? И дед, наверное, не любит это.

Пока я раздумывал, дед подошёл ко мне и спросил:

— Как доехал, молодой человек? Не шибко растрясло по нашей дороге?

Вот и пойми: в самом деле он интересуется, как я добрался, или насмешничает. Интересно, видел он, что я сошёл с машины, или нет?

— Совсем не трясло, в машине мягкие сиденья, — сказал я и пожалел.

— В поезде-то небось тоже в мягком вагоне ехал? — уже зацепился дед.

Мне захотелось сказать, что я ехал в товарнике, на крыше. Ведь он же знает, что в скором поезде всем пассажирам дают матрасы с подушками. Чего же спрашивает?! Я взял и не ответил.

Дед сдвинул свои косматые брови и заключил хмуро:

— От этих самых нежностей ты так часто и хвораешь.

— Совсем не часто, — возразил я, чтобы последнее слово осталось всё-таки за мной, — за год всего один раз болел.

— А я за всю жизнь раз, и то по ранению.

Дед веял мой чемодан и молча шагнул на крыльцо. Я поднял рюкзак и пошёл за ним.

Вот так мы встретились. Даже не поздоровались.

Мы вошли в горницу, и я убедился, что дедушка всё-таки ждал меня. На столе шумел самовар, стояла крынка молока, на тарелке лежал творог.

— Оплеснись с дороги и садись чаёвничать. — Дед кивнул на рукомойник и, помешав деревянной ложкой молоко в крынке, налил мне в стакан.

Молоко было густое, с розоватым оттенком. В городе я в самом деле такого не видел. Пока я пил его, дед молчал. А вот как только я начал ковырять ложкой творог, с укором заметил:

— Не любитель ты молочного-то. А колбасы заморские да всякие другие деликатности у нас тут не водятся.

Я хотел поправить его: не «деликатности», а «деликатесы», но не стал. А то ещё больше разворчится.

Во время еды дед меня не донимал. Зато после сразу же спросил:

— Наставлений от матери много наполучал?

Я вспомнил все мамины «не» и кивнул головой.

— Коли так, то и мои выслушай, — приказал дед.

«Сейчас наговорит с три короба: и это нельзя, и то не трогай. Ещё, наверное, честное пионерское потребует, чтобы ничего из его запрещений не нарушал», — подумал я.

— Я, Пётр, счас каждое утро на работу выхожу, — начал дед, — так что без меня ты в доме полный хозяин. Ну, а плохой ты хозяин или справный, это я по твоим делам угляжу. Вот так-то. — Дед встал со стула, и я понял, что разговор окончен.

Ну и наставления! Я даже растерялся. Ничего ж не ясно. У матери хоть понятно, что нельзя. А тут что ни сделай, всегда можно не угодить.

Дед надел старую, заштопанную на локтях телогрейку и сказал мне:

— К полудню вернусь. А ты, коли что, голодом не морись. Молоко пей.

Он прихватил какие-то пыльные мешки — они лежали у печки — и ушёл. Это было неплохо. А то остался бы и начал цепляться. Но находиться одному в чужом доме ужасно тоскливо. Нужно поскорее чем-нибудь заняться. Я решил осмотреть огород и двор. Ушёл на зады и начал осмотр от самой, как говорится, печки — летней дедушкиной кухни. Прямо от неё вдоль забора тянулись длинные грядки. На них местами что-то зеленело. Но что именно, я не разобрал. На морковь непохоже, и на огурцы тоже. Какие-то листочки с крошечными белыми цветочками. Может, сорняки? Я бы с удовольствием их вырвал. Всё равно делать нечего. Но кто знает, вдруг это какая-нибудь рассада. Лучше не трогать. За грядками шло маленькое картофельное поле, а за ним кусты смородины и крыжовника. Смородина уже отцвела и завязывалась в ягоды. Я сорвал листок, растёр его и с удовольствием понюхал. Здорово пахнет чёрная смородина!

За сараем у деда был душ. Деревянное сооружение, похожее на телефонную будку. Только у телефонной будки сверху крыша, а тут вместо неё прилажена бочка с водой. Душ меня не интересовал, и я приоткрыл дверь пристройки к дому. Там оказалась просторная клеть с дверкой. Но в ней никого не было. А когда я приезжал в прошлый раз, бабушка держала тут поросёнка. Рядом в сарае жили тогда куры. Маленькие цыплята так смешно и весело попискивали. А сейчас всюду пусто и тихо. Точно в доме никто не живёт. Рядом с клетью — ступеньки. Они поднимаются к дощатой двери. Я открыл её и оказался в тех же сенях, из которых недавно вышел. В сенях сумрачно. Свет проходит только в маленькое окошко с железными прутьями, переплетёнными крест-накрест. Но я всё же разглядел чулан и полку с рухлядью. Со всех сторон что-то шуршало и царапалось. Мне стало жутко, и я поспешил войти в горницу.

Глаза сразу залил яркий солнечный свет. В горницу одной стороной выходила большая белая печь. Её обвивало множество верёвок, и на всех что-нибудь висело: плащ, рубашки, мешки, даже вывернутая наизнанку шуба из овчины. Окна в горнице низкие, а вместо подоконников вдоль всей стены тянется длинная лавка. На ней в глиняных горшках стояли цветы. Простенок между двумя окнами заполнен фотографиями. Бабушкино фото висело посередине и было самое большое. Я посмотрел на доброе бабушкино лицо в морщинках-ниточках, и мне стало жалко, что её уже нет. С бабушкой было бы куда веселей. Она, не в пример деду, любила поговорить. Даже с поросёнком и с курами разговаривала. А один раз я слышал, как бабушка уговаривала сама себя съездить к нам в город. Готовила в печке обед и уговаривала:

«Надо бы мне на их житьё поглядеть. Ох, как надо… Да боязно ехать-то. Сроду дальше нашего райцентру нигде не бывала. Кабы пешей, а на чугунке (так бабушка почему-то называла железную дорогу) голову закружит. Шибко уж очень несётся. Пускай дед один погостюет, потом мне порасскажет. А я тут за огородом и курочками пригляжу. Нельзя хозяйство бросать…»

Так и не поехала.

С бабушкиной фотографии я перевёл взгляд на другие. Но все снятые на них люди были мне незнакомы. Моя экскурсия по дедушкиным владениям кончилась, и я опять остался без дела. Я уже решил вымыть за собой стакан и убрать в погреб молоко и творог, как мне в голову пришла замечательная идея. Я сразу забыл про немытую посуду и принялся осуществлять задуманное.

Дед сказал, что по моим делам будет видно, хороший я хозяин или нет. Вот пусть и полюбуется, на что я способен. Мне захотелось приготовить обед из трёх, а может, даже из четырёх блюд.

Продукты-то, которые я привёз с собой, я ещё не распаковал. Придёт дед голодный, а я ему: «Пожалуйста, первое. Пожалуйста, второе и ещё сладкое», он и изменит обо мне своё мнение. Маменькины сынки обеды не готовят. Я засучил рукава, принёс со двора большую охапку дров и уложил их в печке четырёхугольным срубом-колодцем. В этот колодец я напихал бумаги. Но только хотел поджечь её, как сообразил, что у дедушки есть летняя кухня, за огородом, и на свежем воздухе гораздо лучше и безопаснее заниматься хозяйством. Я перенёс дрова в огород и принялся растапливать летнюю печку. Это оказалось не легко. Дрова были сырые. Уж чего только я не делал! И завёртывал каждое полено в бумагу, точно дорогую покупку в магазине; и дул на них со страшной силой; и размахивал перед печной дверцей листом фанеры, чтобы создать тягу. Наконец добился своего: по дровам побежал маленький огонёк, потом они вспыхнули и затрещали. Я схватил ведро и помчался за водой.