Колька, наведя порядок в сараях, вместе с дедом Федором отремонтировал конскую сбрую — наступал период полевых работ, а теперь сидел на завалинке вместе с Шуркой, мастеря ей свистульку из глины. Акулина готовила вечерять, а дед Федька сидел рядом, о чем-то задумавшись.

Солнце медленно и неуклонно садилось за горизонт, оставляя после себя на небе размытые ярко розовые волны.

— Завтра ветрено будет… — произнес дед, закуривая ароматный табачок, набив его в самодельную узкую трубку, вырезанную из осины.

— Дед, а дед… — позвал его Коля, отвлекшись. — А немцы к нам надолго?

— Не знаю, внучек, мабуть может навсегда, — с горечью в голосе произнес старик, выдыхая терпкий дым вверх аккуратными круглыми колечками.

— А дядька Васька теперь за них? — спросила Шурочка, наблюдая за братом, нетерпеливо ерзая на месте, желая тут же опробовать новую игрушку.

— За них… — вздохнул дед Федор.

— Значит он враг народа? — невинно поинтересовалась Сашка, даже не представляя, что это слово может значить.

— Цыц, егоза! — прикрикнул на нее старик. — От горшка два вершка и туда же…Политику обсуждать. Свой он…Наш деревенский! Сама видела. Как комендант этот поступил. У Полухина и выбора-то не было! Помирать никому не хочется. Тем более так по-глупому…

— По глупому это конечно… — через невысокий, в половину человеческого роста плетень к ним во двор заглянул лысый мужчина слет сорока, через все его лицо шел широкий, плохо зашитый в свое время, шрам от сабельного удара. Одет он был в кургузый пиджак, почти новую железнодорожную фуражку со споротым околышем. Неизвестный приветливо улыбался, ожидая реакции деда Федора.

— Закурить-то не раздолжишься, отец? — с усмешкой попросил он, лихо поправив фуражку на затылок.

— А ты кто будешь, мил человек? — настороженно уточнил дед Федька, перехватив поудобнее костыль, с которым постоянно ходил, не расставаясь, еще со времен Гражданской войны, когда в одном из боев ему прострелили коленный сустав, оставив на всю жизнь почти инвалидом.

— Калика перехожий…Тут хожу, там смотрю…Авось, счастье найду! — туманно ответил мужчина, подходя к калитке. — Так что насчет табачку? Впустишь? Неудобно как-то на улице разговаривать…

— Отчего не впустить? Заходи… — пригласил дед, доставая вышитый узорами кисет, подаренный Акулиной сразу после ее свадьбы с Петром, чтобы хоть как-то умаслить слишком уж серьезного и несговорчивого тестя.

Колька и Шурка на завалинке замерли, чутко прислушиваясь к разговору взрослых. Им в силу их возраста все было интересно и до всего было дело.

— Так кто ты будешь? — отсыпав на подставленную бумажку чуть-чуть табачка, снова спросил дед, вытряхивая пепел из своей трубки, стуча ее о раненную коленку.

— Местный я, отец, местный. Селивановский я. Живу недалече… — быстро и ловко скрутив самокрутку, мужик задымил, закашлялся тяжело и надрывно. — А табачок-то у тебя знатный…Горло продрало, даже в глазах защипало.

— Другого не держим! — довольный, что угодил рассмеялся дед Федор.

— Так что ты тут ищешь? — спросил он, разом посерьезнев. — Ходишь, бродишь… Аль, только за табачком зашел из самого Селиваново.

— Да нет, отец… — мужчина резко и быстро огляделся по сторонам, настороженно определив, не слушает ли их кто-то. — Хочу про немцев узнать…Сколько их? Где квартируют? Не подскажешь ли? — голос неизвестного пришельца снизился до шепота. Он воровато огляделся, низко наклонив к деду Федьку свою лысую голову. Колька с Шуркой придвинулись поближе, заинтересованно затихнув.

— А что ж в Селиваново-то немцев нет? — вопросом на вопрос ответил дед Федька. Он прекрасно помнил те времена, когда вот таким же образом действовали провокаторы. Ты им расскажешь про то, какая власть плохая, что в колхозы насильно заставляют вступать, что мельницу отобрали, которую своими руками вместе с сыном ни один год строил, а потом приезжает воронок, и вежливый товарищ в форме с синими погонами предлагает проехать в особый отдел на беседу. Уж сколько раз так возили деда, он уже и не помнил. Не мог он простить советам, что из пусть и захудалого дворянина с небольшим поместьем в Нижегородской области, офицерским чином, он превратился сначала в обычного крестьянина со своей ветряной мельницей — единственной на всю округу, а потом и того лишился, став пастухом колхозного стада под давлением органов. Только это его и спасло от расстрела. А вот бабка Валентина Михайловна таких испытаний не выдержала, преставилась, как только мельницу отобрали, не смогла пережить такого самоуправства.

— Отчего же нет… — пожал плечами, прищурившись, лысый мужик. — Есть, конечно!

— Значит, не такие, как здесь? — насмешливо спросил дед Федька.

— Такие…

— Тогда чего ты мне, мил человек голову морочишь, ума пытаешь? Селивановский он…Знаем мы таких селивановских! Они после революции… — кулаки деда плотно сжались и побелели от злости.

Колька с сестрой, зная, что деда в таком состоянии лучше не трогать, быстренько сбежали в хату, плотно прикрыв за собой дверь. Акулина стряпала возле плиты, поминутно вытирая пот, текущий рекой от жара, который давала раскаленная до красна лежанка.

— Знаем мы таких! Иди вон со двора! Пока я тебя этим костылем не обиходил, как следует! — все больше распалялся дед. — Табачку ему! Ишь!

Его пламенную и яркую речь прервал выстрел, прозвучавший неожиданно и резко, словно материя треснула на платье пополам. Дети моментально бросились на улицу, сделав вид, что не расслышали предупреждение матери, доносящееся им в след.

Дед Федька уже стоял возле плетня, выглядывая на узкую улицу, поросшую с обеих сторон бурьяном. Рядом, чуть поодаль держался лысый мужик.

Возле дома Окуловых стоял мотоцикл с коляской. Возле него трое солдат в серо-зеленой немецкой форме. У одного из них на длинном поводке держалась собака, отчаянно залаявшая при излишне громком выстреле.

— Выходи, гад! — двери избы Окуловых распахнулись от тяжелого крепкого пинка. Через порог, кубарем, не удержавшись на ногах, полетел их младший сын. Голова разбита. Из нее течет кровь, заливая глаза. Позади них заревела в голос бабка Нинка, схватившись за голову. Следом за ней вышли Василий Полухин и какой-то офицер. В руках офицера был автомат, которым он напряженно водил из стороны в сторону, вот-вот готовый нажать на спуск.

— Да что же это делается, господи… — прорыдала бабка Нинка, бросаясь к сыну, но бургомистр сурово отстранил ее. Отшвырнув к плетню. Сейчас он был непохож на того перепуганного человека, которого селяне видели на площади. Теперь Васька был одет в новенький пиджак, чистую холщовую рубаху-косоворотку и выстиранную кепку. На плече у него висела повязка с надписью «КАПО», а в руках была винтовка, прикладом которой он и рассек лоб сыну Окуловых.

— Эх, ты, ядрена шишка, — ругнулся дед Федька и попытался открыть калитку, чтобы броситься соседям на помощь, но на его плечо легла мускулистая рука лысого, до этого наблюдавшего за этой сценой в полном молчании.

— Не стоит, Федор Алексеевич, — попросил он, — парня уже не спасти, а себя и семью свою погубите! — проговорил он, прикусив от злости нижнюю губу. Колька с Шуркой заметили, что ему самому хотелось вступиться за паренька, но чувство осторожности пересилило.

— Да я…Да он…Этот же Васька кум Петра — сына моего! Сволочь немецкая! Он же на коленях просил, не хотел, чтобы его ставили бургомистром! — заревел дед, стукая по плетню своим сучковатым костылем. — Уколов Степан все пытался поймать Ваську на краже колхозного имущества, а теперь мстит, значит…

— Не надо… — неизвестный рассудительный мужчина отодвинул деда подальше от плетня, чтобы его не было заметно с улицы. — Вот, чтобы такие, как ваш Васька Полухин не ушли от наказания. Когда наша власть вернется, я и хочу узнать сколько немцев у вас квартирует, где они располагаются, кто помогает им…Поверьте, никто от наказания не уйдет!

— А ты что же… — отдышался дед Федька. — народный мститель будешь?

— Почти… — оглядевшись по сторонам, лысый полез куда-то в нагрудный карман, долго там шарил, пока не выудил оттуда помятое и потертое удостоверение в красной обложке.