— Ловко!

— Мы сначала думали, что в городе останемся. Потом нам сказали — будете жить за пятнадцать километров, в деревне Цибикнур. Наша Клавдия Михайловнам с Ольгой Ивановной сюда съездили, всё поглядели, наладили, а потом и мы двинулись. Знаешь, сколько за нами сельсовет прислал подвод? Двадцать! Честное слово! Длинный-предлинный растянулся обоз. Был август, самая уборка. Мы едем, а колхозники со всех сторон бегут на нас поглядеть. Хорошо нас встречали. Малиной угощали, лепёшками. Будто мы к ним в гости приехали… Поселились мы в этом доме. Тут раньше школа была. Теперь школа в новом доме, а этот нам отдали. Видала за полем: с большими окнами? Это школа.

Мила кивнула головой. Когда они ехали сюда из города, Катя ей показала тот дом и сказала: «Если это не школа, значит детдом… А если не детдом, значит школа!» Они ещё полюбовались, как хорошо стоит дом: на пригорке, окружённый тонкими яблоньками. Видно, и яблони были посажены совсем недавно.

— А кухни со столовой и вовсе не было, — продолжала Анюта. — Просто была большущая изба. Плиту уже при нас сложили и столовую сделали. Знаешь, первое время, когда приехали, у нас кухня в яме была…

— Ну-у? — удивилась Мила. — Как это в яме?

— Не веришь? Вырыли яму, вроде траншеи, сложили из кирпичей очаг, с боков эту траншею обложили дёрном, чтобы искры не разлетались по сторонам. На кирпичи положили железную плиту, а над ямой, на случай дождя, устроили навес. До самых холодов так жили. А как начались заморозки, тут подоспели и кухня и столовая.

— А баню тоже сами строили? — спросила Мила, вспомнив, как славно она попарилась после приезда. — Банька здесь хорошая!

— Да, это всё Клавдия Михайловна. Это она велела сделать большую печь с трубой и с двумя котлами. Пол перестлали, предбанник утеплили. А в предбаннике, над лавками, видела полки с отделениями? Это для белья.

— Мне хоть и не говорили, я так и догадалась, — сказала Мила.

— Слушай, Мила, — вдруг проговорила Анюта и сощурила свои выпуклые и немного близорукие глаза, — а где Катина мама? Говорила она тебе о своей маме?

— В том-то и дело, — грустно сказала Мила, — в том-то и дело, что Катиной мамы, наверное, нет больше в живых… Катя ничего о ней не знает.

— Почему ты так думаешь, что её нет в живых?

— Нашла бы она свою дочку, если была бы живая. Они растерялись в самом начале войны. В самые первые дни.

— Обязательно нашла бы…

— Вот и я так думаю. Конечно, Кате нельзя говорить, что у неё нет мамы… Ни-ни! — строго сказала Мила. — Ведь она всё надеется… всё надеется…

— Сама понимаю, — вздохнув, сказала Анюта. — У меня тоже ничего не известно про маму, бабушку и братишку. И про папу одно время тоже ничего не было известно. А потом Клавдия Михайловна помогла найти. Сейчас я ему пишу письма на полевую почту. Он у меня на фронте.

— А у меня папаша остался партизанить в лесах, — сказала Мила.

— Знаешь что? — внезапно предложила Анюта. — Всё равно нам вчетвером с огурцами не управиться, давай позовём сюда твою Катю. Пусть она с нами будет, а?

— Пусть. А что завхоз скажет?

— Ольга Ивановна говорила, что придётся пятую звать, думаю, пусть Катя. Ладно?

— Тогда я схожу за Катюшей на огород.

— Сходи…

— А если привезут огурцы?

— Ничего, я пока одна управлюсь.

Наташа изо всех сил старалась на своей грядке. Она видела, как приближается к ней далёкий конец этой грядки, а за её спиной остаются зелёные горки огурцов.

Вот захотела и обогнала даже тех, кто работает по-двое на одной гряде! Захотела и не отстаёт!

Она ловко отворачивала шершавые лапчатые листья, и руки сами находили прохладные твёрдые огурцы. Даже не глядя, наощупь, она узнавала, какие они. Вот этот длинный, пупырчатый — самый хрустящий огурец, с крохотными зёрнышками. А у этого круглого, пузатого — белое брюшко. Такие никогда не бывают горькими. Всегда сладкие, как сахар. А этот огромный, жёлтый — наверное, перезрелый.

Отрывая правой рукой огурец, она левой придерживала черенок, чтобы с корнем не вырвать всю плеть. Много на каждой совсем крохотных огурчиков. Пусть их ещё немного подрастут!

Уже давно вся злость и огорчение с неё слетели. Зачем она так обидела новенькую? С добродушным и слегка покровительственным видом она покосилась на Катю. Работает. Старается. Такая бледная, худышка! Ничего. Тут, у них в доме, она живо поправится. Наверное, назначат дополнительное питание.

Спросить у неё о чём-нибудь? Заговорить?.. Только как же так просто, если они в ссоре?

Когда Аркаша прибежал за огурцами, он снова свистнул, однако на этот раз одобрительно.

— Постаралась! — сказал он, кивая на огурцы. Наташа подняла к нему своё разгорячённое работой, пунцовое лицо.

— Теперь ты, пожалуй, больше всех набрала.

— Правда?!

Глаза у Наташи блестят.

— Честное слово! Я и сам рад, что ты постаралась.

— И я рада!

Наташа снизу вверх смотрит на веснущатое лицо Аркаши, на его облупившийся нос, почти белёсые волосы и брови. Весь выгорел на солнце! Почему она раньше не замечала, какой он славный, этот Аркаша!

— Хочешь огурец? — спрашивает Наташа. — Вот самый хрустящий!

Аркаша отрицательно мотает головой:

— Даже смотреть не могу.

— И я тоже, — говорит Наташа: — у меня полный живот огурцов…

— Про касторку не забывай! — говорит Аркаша.

И они вместе смеются. Уж эта касторка! Как её забыть?

Аркадий убегает, и Наташа снова берётся за огурцы. Но когда она смотрит на далёкий конец своей грядки, она вдруг чувствует, что у неё ужасно ноют коленки, очень ломит на руках пальцы и до невозможности горит лицо. И сразу ей всё так надоедает…

Она стремительно вскакивает и несётся по ложбинке меж грядок прямо вниз, к реке.

За спиной она слышит голос Марины:

— Наташа! Куда ты?

Но она не останавливается. Ветер свистит у неё в ушах, а весёлые короткие косички, подпрыгивая выше головы, колотят её по затылку и шее… Она бежит вдоль речушки, высоко вскидывая босые пятки. Всё дальше и дальше. В ту сторону, где за их огородом начинается зелёный скошенный луг.

Как тут хорошо!

Наташа плашмя кидается на траву у реки. Потом перевёртывается на спину. Прямо над её лицом, между глазами и небом, качается крупная белая ромашка.

Наташа закидывает руку и рвёт цветок.

Сколько их было тут, пока не скосили траву! Весь луг казался белым от ромашек. Словно это были сугробы из огромных снежинок, а в каждой снежинке — золотой кружок… Даже зелень травы скрывалась под цветами.

Теперь осталась только одна… Пожалуй, она отнесёт её Кате. «Вот посмотри, — скажет она Кате, — какие у нас были ромашки. А эта осталась случайно». Наверное, Катя очень удивится. Может быть, обрадуется?

И зачем только она сказала «тощая»? Какая Катя тощая? Просто худышка. Наверное, до войны была другая…

Мама расстроилась бы, узнав про такие Наташины слова. «Стыдно, стыдно, стыдно!» сказала бы она.

Наташа снова перекувырнулась со спины на живот и поползла к воде. Её лицо оказалось над самой Кокшангой. В этом месте река, завернув в ложбинку, образовала спокойную, гладкую заводь. Лицо Наташи отразилось на зеркальной поверхности.

Наташа внимательно на себя посмотрела. Вот она какая! Вздёрнутый нос, карие глаза, вокруг лица каштановые колечки и на подбородке глубокая ямочка. Похожа на маму? Говорят, точь-в-точь. Одно лицо. Глупости! Мама в тысячу раз лучше…

Как она скучает без мамы, как скучает!..

Наташа пристально глядится в воду, и ей кажется, что из воды смотрит не её, а мамино лицо… Вот бы обняла и расцеловала!..

Конечно, в те страшные дни, когда от папы перестали получаться письма, в те дни мама не могла поступить по-другому… «Наташа, девочка моя, пойми меня, — сказала она Наташе, — пойми, я не могу иначе… Как-нибудь поживи без меня, пока кончится война… Я должна быть там…»

Наташа ей тогда сказала, что и она пошла бы на войну, будь она такая взрослая, как мама. И мама не узнала, как Наташа проплакала всю ночь, перед тем как им расстаться. Даже подушка отсырела. Может быть, когда-нибудь, когда окончится война, она об этом и расскажет маме…