Сахнин Аркадий Яковлевич

Три минуты до катастрофы. Поединок

Три минуты до катастрофы

Машинисту-инструктору

Виктору Никифоровичу Мишакову

посвящается…

В течение нескольких минут экспресс Одесса — Москва мчался навстречу катастрофе. О том, что в это время происходило на паровозе, вскоре сообщили газеты.

А в поезде?

Именно в эти трагические минуты, когда в будке машиниста никого не осталось и никем не управляемый паровоз и тринадцать вагонов неслись под уклон со скоростью девяносто шесть километров в час, в купированном вагоне номер четыре разыгралась поразительная сцена.

Одним из её свидетелей был пассажир этого вагона, бывший начальник маленького железнодорожного разъезда Трифон Карпович Жиздров. Его свидетельство представляет особый интерес, ибо в силу обстоятельств, описанных ниже, ему были известны многие события, предшествовавшие злополучной ночи. Повествование и начинается с рассказа Жиздрова, изменены лишь фамилии некоторых действующих лиц, потому что речь пойдёт и об их личной жизни.

…Купе жёсткого вагона. Окончились наконец проводы, исчезли провожающие. Нас осталось четверо. Незаметно поглядываем друг на друга: двое суток предстоит провести вместе. На левой нижней полке разместился Лёня. То, что он — Лёня, мы узнали сразу. Его провожали жена и пятеро родственников. Все они вошли в вагон. Извиняясь и показывая, как им неловко оттого, что приходится беспокоить людей, они постепенно вытеснили из купе других пассажиров. Говорили все сразу, и разобрать можно было только одно без конца повторявшееся слово «Лёня».

Особую заботу проявляли родственники, да и сам Лёня о какой-то, должно быть драгоценной, вещи. Это был сверток, размером в средний радиоприёмник, но лёгкий и в мягкой упаковке.

Его положили отдельно от других вещей, и каждый из провожавших считал необходимым лично убедиться, не сомнется ли пакет.

Лёня ехал в Москву, в командировку. Это очень полный, низенький, хочется сказать — кругленький, удивительно подвижный человек лет пятидесяти. По тому, как его провожали, видно, что уезжает из дому он не часто.

Вторую полку внизу занимал средних лет человек, как потом выяснилось — инженер-металлург. Он сразу же достал из портфеля журнал и углубился в чтение.

Ещё не скрылся перрон, ещё звучат напутствия Лёниной жены, ещё стоит в ушах вокзальная сутолока, но уже захватывает тебя то трудно объяснимое ощущение, которое неизбежно появляется, когда трогается наконец дальний поезд. И всё только что прошедшее перед глазами — и покидаемый город, и оставшиеся там люди — кажется далеким, нереальным.

Начинается новая жизнь.

Суетясь возле столика, то и дело толкая нас и тут же извиняясь, Лёня кричит что-то бегущим по перрону родственникам.

Когда станционные постройки исчезают, он отходит от окна, бросает на нас безразличный взгляд и, тяжело плюхнувшись на сиденье, торжественно провозглашает:

— Чертовски хочется есть!

Я не в первый раз встречаю таких людей, как Лёня. Они вежливы, предупредительны, но как-то получается так, что заполняют собою всё. Хочется забиться в уголок, чтобы не помешать им, и, если они занимают твоё место, отчётливо чувствуешь свою вину.

Четвёртый пассажир, мой друг Андрей Незыба, молча выходит в коридор. Я понимаю: не Лёня тому виной. Ночью мы проедем станцию Матово, откуда идёт ветка к тихому, затерявшемуся в лесу разъезду. У Андрея многое связано с этими местами… Я давно и хорошо знаю его, и, конечно же, сейчас он снова переживает те далёкие дни на станции.

Я вышел вслед за Андреем. Хотелось отвлечь друга от грустных воспоминаний. Но ничего не приходило в голову. Неожиданно на помощь мне пришёл наш сосед, инженер. Он тоже появился в коридоре и спросил, не знаем ли мы, когда будет большая остановка. Андрей назвал станцию, где предстоит смена паровоза, сказал, что стоянка там минут пятнадцать.

— А вы знаете, кто поведёт наш поезд дальше? — обрадовался я. — Мой хороший знакомый, человек с интереснейшей биографией, старший машинист Виктор Степанович Дубравин.

И я начал рассказывать о нём. К моему удовольствию, Андрей заинтересовался этой историей и слушал внимательно. Значит, отвлёкся от своих мыслей.

То, что я сообщил им, неожиданно оказалось связанным с событиями, происшедшими в ту же ночь. Поэтому я приведу здесь свой рассказ.

В монастыре появилось привидение. Это не просто кому-то померещилось. Белый саван видели многие. Откуда он появлялся, никто не знал. Приходить с кладбища, расположенного поблизости, привидение не могло: чугунные монастырские ворота на ночь запирались, а высокая каменная ограда была утыкана сверху большими осколками разбитых бутылок.

Почерневшие и изъеденные временем своды и стены в коридорах освещались тусклыми керосиновыми лампочками. От недостатка кислорода они мигали и коптили. В кельях ламп не было. Те, кому удавалось раздобыть что-то вроде масла, зажигали у себя тощие фитильки старых лампадок.

После отбоя, когда бывшие беспризорники расходились по своим кельям, именуемым спальнями, заведующий детдомом и воспитатели задвигали изнутри тяжёлый засов главного входа, вешали на него замок и начинали обход. Они шли через многочисленные узенькие коридоры с большим фонарем, заглядывали в каждую спальню, осматривали все уголки и, убедившись, что везде должный порядок, поднимались в свои комнаты.

Разместить в каждой келье по два топчана было негде, поэтому ребята спали по двое, «валетами». Спали чутко, настороженно: ожидали привидения в белом саване. И оно являлось, возникая словно из воздуха, и с глухим стоном устремлялось в первую попавшуюся келью. Вихрем вылетали оттуда ребята, и их крик гулким эхом разносился под сводами. Мгновенно оживал весь детдом.

Несколько парней старшего возраста выбегали первыми, но привидение успевало исчезнуть. Особое стремление поймать «Белый саван» проявляли Колька Калюжный, по прозвищу «Нэпман», и его друг Антон, у которого прозвища не было.

Шестнадцатилетнего Нэпмана уважали и боялись. Большой силой он не отличался, но был бесшабашно смел и удивительно ловок. В любой драке он оказывался позади противника и безжалостно пользовался этим преимуществом.

Красивый, с мягкими вьющимися волосами, Нэпман был одержим страстью шикарно одеваться. Носил модные брюки-дудочки, остроносые ботинки «джимми», клетчатый пиджак, из-под бортов которого виднелся кремовый жилет. Он любил, чтобы все видели, как щегольски извлекает он из жилета часы на тонкой длинной цепочке, как небрежно опускает их обратно в карман.

Нэпман с презрением отказывался от серой мешковатой одежды детдомовцев, благо никто не настаивал на том, чтобы он получал её, потому что одежды не хватало. Когда в монастырском дворе назревала драка, в ладони у Нэпмана неожиданно появлялась плоская черная рукоятка. Она словно выскальзывала из рукава. Несколько секунд он перебирал её пальцами, потом неуловимым движением нажимал какой-то рычажок, и с металлическим щелчком из неё выскакивало тонкое лезвие кинжальной формы. Безучастный ко всему, он начинал старательно чистить лезвием ногти. И все знали: ещё одно слово против него, и он ударит ножом.

Порой Нэпман исчезал из детдома, но через день-два возвращался, объясняя воспитателям, как случайно встретил родную тётю, которая ехала на съезд женделегаток в Москву и, увидев его, сошла с поезда, чтобы побыть немного со своим племянником. Или оказывалось, что приезжал его родной дядя, который имеет собственную пуговичную фабрику, и тоже хотел повидать своего любимого племянника. В доказательство он демонстрировал их подарки — большие свёртки с продуктами или модные брюки.