Елена Евгеньевна опустилась на табуретку напротив Витьки, который сидел на топчане, привлекла к себе девочку и сказала:

— Верочка всё просится во двор, а доктор не велит. Но там сейчас и неинтересно. Вот и Витя не выходил сегодня. — Она помолчала немного, потом спросила: — Ты ведь сегодня дома сидел, Витя? Или выходил?

Как-то странно она говорит. Очень настороженно, медленно, глядя ему в глаза. Он не мог выдержать этого взгляда и не знал, что сказать. Она ждала. Он ответил:

— Нет.

— Вот видишь, Верочка, Витя сегодня тоже не выходил.

Витька смотрел исподлобья и злился. Может быть, поэтому Верочка сказала:

— Я пойду домой.

Она ушла. Елена Евгеньевна молчала. Витька тоже молчал. То, о чём он думал, говорить было нельзя. Он думал: «Вот навязалась на мою голову!»

— Мне очень жаль Верочку, — заговорила она. — Сегодня доктор разрешил ей выходить во двор. Но уже сыро, а у неё нет ботинок…

Витька перестал дышать.

— Кто-то забрал из кладовки всю обувь. Мы решили каждую пару выдавать на двоих, а Верочке — одной. Ни у кого больше нет такой маленькой ноги. Заведующий специально для неё доставал. Это было очень трудно… Напрасно я ей сказала об этом. Теперь она всё время просит ботиночки. Просит хоть показать ей…

Витька искал, к чему бы придраться, чтобы нагрубить ей и чтобы она уходила отсюда ко всем чертям. Как раз в это время начали бить в рельсу — значит, окончился «мёртвый час».

— Я пойду, Витя, — _сказала она. — У тебя уже совсем прошла голова?

— Угу, — буркнул Витька.

После «мёртвого часа» надо было идти в столярку. Он не пошёл. Он долго сидел на топчане и мысленно ругал Елену Евгеньевну. Потом незаметно пробрался в кустарник, разыскал среди грубых солдатских ботинок маленькую пару, подержал их в руках, рассматривая со всех сторон, и бросил обратно в мешок. Он сорвал несколько веток, прикрыл ими мешок в тех местах, где были просветы, обернулся по сторонам и побежал прямо в столярку. Его отругали за опоздание, но потом похвалили, потому что работал он очень усердно до самого ужина. И здесь, за работой, он твёрдо решил, что делать дальше. За несколько минут до отбоя он выйдет через главный вход, отнесёт мешок к высокому дереву у ограды, и пусть Нэпман делает с ним, что хочет. А ботинки Верочки заберёт и подкинет под её дверь. Нэпман ничего не узнает. Подумает, что так и было.

За несколько минут до отбоя, когда дверь ещё не была заперта, но почти все находились уже в кельях, а воспитатели — в канцелярии, Витька пробрался в кустарник и вынул маленькие ботинки. Они лежали сверху. Потом вытащил мешок, но ему мешали Верочкины ботинки. Он опять положил их на место, взвалил мешок на плечи и, уже не думая больше, смело пошёл к главному входу, не таясь, не прячась, не пригибаясь.

Он едва успел проскочить в дверь, как раздался сигнал отбоя. В коридорах никого не было. Ещё издали увидел на кладовке замок. Не останавливаясь, прошёл мимо и постучал в комнату Елены Евгеньевны. Никто не ответил. Потянул за ручку. Дверь открылась, и он бросил в комнату свою ношу.

По дороге в келью натолкнулся на группу воспитателей.

— Уже был отбой, Витя, — сказала Елена Евгеньевна.

— Зайдите в свою комнату, — грубо оборвал её Витька и побежал, не желая давать объяснений и слушать нотацию за грубость.

Не раздеваясь, лег и стал думать, что сказать Нэпману. Не лежалось, не думалось. Он встал. И тут вошла Елена Евгеньевна. Она молча прижала Витькину голову к груди, поцеловала в висок и не оторвала губ, а так и осталась стоять, склонившись к нему, гладя его худые лопатки и перебирая губами волосики на виске. И Витька прижался к ней, боясь, чтобы она не отошла и не увидела его слез.

…Не дождавшись Витьки и не найдя мешка, Нэпман пошёл в город. Берегись, Витька, спуску теперь не будет…

Нэпман пил больше обычного, щедро угощал официантов и всех, кто подходил к столику.

Денег не хватило. Ему поверили. Знали, что на следующий день принесёт.

Идти в детдом не было смысла. Всё равно надо возвращаться в город — доставать деньги. Ночевал в какой-то хибарке на окраине, у скупщика краденого. Рано утром пошёл на рынок. Здесь, между возами, ударили чем-то тяжёлым по голове, когда полез в чужой, туго набитый карман. Он зашатался, но не упал. Навалилась ватага спекулянтов и кулаков, мелькнули перед глазами двое из тех, кого так щедро вчера угощал. А потом уже ничего не видели глаза, заплывшие кровью.

Били не по законам «тёмной», не по справедливости. Били кулачищами, как оглоблями, били ногами в низ живота и под ребра, чтоб не осталось следов. Били, когда обессиленные руки перестали прикрывать голову, когда рухнуло на землю тело.

Резкий свисток остановил одурманенную погань. По дороге в больницу он скончался.

Его хоронили на монастырском кладбище. Он лежал в гробу в серой детдомовской рубахе. И не потому, что его модный костюм был изорван и окровавлен. Он лежал в простой детдомовской одежде, потому что никакой он не нэпман, а такой же детдомовец, бывший беспризорник, как и те, что шли за гробом. Теперь это видели и понимали все.

…Андрей Незыба слушал меня очень внимательно, иногда перебивал, задавая вопросы. Ему жаль было Нэпмана.

Потом он спросил, как дальше складывалась судьба Дубравина, которую он тоже принял близко к сердцу. Я уже собирался продолжить рассказ, когда в вагоне поднялся шум. Какому-то пассажиру надо было сойти на станции Матово, и только сейчас он узнал, что наш экспресс там не останавливается. Он упрекал проводника, не предупредившего об этом, хотя виноват был сам: билет он купил до Москвы и в Матове собирался сделать лишь остановку на день.

Андрей услышал: «Матово», и я понял по его глазам и по его лицу, что он опять ушёл в те безвозвратные дни на разъезде.

Это был странный разъезд со странным названием. За два года до его сооружения геологи нашли вдали от железной дороги новое месторождение редкой руды. От Матова туда потянули ветку. Её строили комсомольцы, вырубая просеку в старом лесу.

Три маленьких разъезда были одинаковыми. Они отличались названиями, написанными на фасадах станционных зданий. Четвёртый разъезд, на седьмом километре, не походил на остальные. Его строил тогда ещё незнакомый мне Андрей Незыба, студент четвёртого курса Института инженеров транспорта. На стройке Андрей проходил практику, а потом остался на оба каникулярных месяца. Он очень любил скрипку и хорошо играл. Но присутствие людей его смущало. Он избегал слушателей. Почти каждый вечер уходил в лес, на свою любимую полянку, и играл.

Спустя несколько лет, когда мы подружились с Андреем и я стал невольным свидетелем всего, что с ним произошло, он рассказал мне о многих своих переживаниях и раздумьях…

На строительство здания разъезда Андрею дали десять дней.

Начальник участка Бабаев сказал ему:

— Собрать из готового материала стандартный домик в три комнаты — дело нехитрое. Ребят выделил тебе хороших, так что не подведи: ни я, ни мой помощник подъехать к тебе не сможем, всю линию сейчас проверяем.

У Андрея было противоречивое чувство. Он выполнял куда более сложные задания. Но то были студенческие проекты или работа под руководством инженеров. Ему хотелось создать что-то оригинальное, особенное, может быть, из ряда вон выходящее. И вот наконец самостоятельное задание. Но строить, оказывается, надо маленький домик барачного типа.

Вечером, когда все улеглись спать, он внимательно рассмотрел рабочие чертежи. Крыша показалась ему некрасивой, пришлось переделать её. Окна тоже не понравились. Он вычертил новые. Потом изменил отделку. Утром Андрей показал бригаде эскиз рубленого домика, выполненный в красках, и все ахнули.

— Да ведь это же из сказок Андерсена, — восхитился Хоттабыч.

Так прозвали здесь единственного старого человека, очень доброго, трудолюбивого и весёлого. Он уже побывал на других комсомольских стройках, и его энергии и жизнерадостности могли позавидовать многие молодые рабочие.