За несколько дней на площади около четырех квадратных километров они выкопали одиннадцать шурфов. Откуда брались силы? Отощавшим рукам было очень тяжело поднимать кирку и бить ею, поднимать и бить… Тяжело, но радостно: содержание рутила в шлихах всюду превышало семьдесят процентов. Сомнений не оставалось: у берегов Вангура залегали богатейшие руды титана.

Теперь они могли дать стране ответ и сказать определенно «да». Задача была выполнена.

Вечером начал падать снег — первые «белые мухи», редкие, медлительные, еще совсем не злые.

Натянув на ногу старательно заштопанный бродень, Пушкарев погрел над костром руки и снова взялся за шило:

— Давай и твои починю.

Юра с грустной гримасой посмотрел на свои расползающиеся обутки:

— Эх, мои модельные! — и, развязав кожаные тесемки, начал стаскивать бродень.

Орудуя шилом и дратвой, Пушкарев молчал. Неожиданно он отложил бродень и подтянул поближе к себе полено.

— Смотри, какая штука пришла мне в голову. — Он принялся чертить шилом по полену. Грубые, неровные линии складывались в схему, которая удивительно походила на ту, что когда-то профессор Кузьминых показывал Наташе. — Тут тебе наш Вангур с его рутилом, тут Ключ-камень. Так? Очень вероятно, что там, на Ключ-камне, кроме рудной зоны, есть зона метаморфических пород с включением рутила. Видимо, оттуда в течение веков его и сносило сюда. Ведь какая богатая образовалась россыпь!

— Интересно, обнаружат они там или нет?

— Да-а.. — Пушкарев задумался. — Ну ладно. — Он снова взялся за бродень. — Завтра… прощай Вангур. На базу!

— Ну и наедимся!..

С утра они рассортировали вещи. Нужно было взять с собой только самое необходимое.

Опять вырыли яму. Ее пришлось сделать большой. Один за другим укладывали в нее предметы, ставшие такими привычными: радиометр, геологические молотки, кирку, фотоаппарат, одно из ружей… Борис Никифорович взялся за гитару.

— Но-но!

— Да ты что, соображаешь?

— Вполне. Она у меня весит всего триста девяносто четыре с половиной грамма.

— Громоздкая.

— Я и сам громоздкий.

Взялись за мешочки со шлихами и минералогические образцы. По-настоящему-то очередь была за спальными мешками, но взялись не за них. Унести все образцы и шлихи было немыслимо. Отбирали их в несколько приемов. Но и в первый раз, и во второй, и в третий оказывалось, что груз слишком тяжел.

— Ладно, — решился Пушкарев, — все равно придется посылать сюда — заберут. Возьмем только самые интересные, важные.

«Самых важных» набралось около пуда. А ноги и так едва держали их…

Пушкарев прикинул вес рюкзаков и, ничего не говоря, бросил спальные мешки в яму.

Сверху поставили шест. С глухим шорохом упала первая лопата земли. Скоро вырос холмик. На него положили тяжелые камни. Беззвучно и грустно падали хлопья снега.

— Будто похоронили, — нахмурился Юра.

— Еще откопаем, — возразил Пушкарев. Но лицо его было тоже хмурым.

Развернув карту с помеченным на ней местом этой последней на Вангуре стоянки, они взяли азимут на базу, взвалили рюкзаки на спину и, не оглядываясь, двинулись к юго-западу, через урман на базу.

Кружился и медленно падал снег.

Дом, в котором размещалась база филиала Академии наук, состоял из одной большой комнаты. Она служила одновременно и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом. На закопченных бревенчатых стенах, сложенных из ядреных лиственниц, висели ружья, одежда. Скамейки вдоль стен, два грубых стола и изящный венский стул, оказавшийся здесь невесть по чьей прихоти, составляли всю мебель. Один из столов принадлежал радисту, и на нем стояла рация. С русской печи, занимавшей по крайней мере треть комнаты, всегда торчали чьи-нибудь ноги. База существовала первый год, и никто пока не мог требовать каких-то особых удобств.

Летом базой пользовались несколько экспедиционных отрядов различных институтов филиала. Сейчас все они отправились восвояси, и лишь Кузьминых да Степан Крутояров с Наташей остались здесь, чтобы дождаться группы Пушкарева. Остался и Василий Куриков, но жил он в поселке, у родственников. Большая часть отрядного имущества была уже отправлена. Время проводили по-разному. Профессор много работал. Степан пообещал Наташе настрелять белок на дошку и каждый день уходил на охоту. Наташа занималась с Василием. К ним присоединился Ваня Волчков, радист, молоденький робкий паренек, смотревший на Наташу такими глазами, будто она была по меньшей мере академиком.

Так шли дни. Вначале. Группа Пушкарева все не приходила, настроение портилось, и у Наташи опускались руки, занятия перестали клеиться. Она бродила по лесу, иногда с Василием, чаще одна, училась стрелять, изучала с Волчковым азбуку Морзе — все было неинтересно, скучно…

Широко распахнув дверь, Наташа вошла в комнату. Вместе с ней ворвалась заунывная песня Василия, уже не первый час сидевшего на крыльце, ворвалась — и умерла, прихлопнутая дверью. Не раздеваясь, Наташа села на скамейку возле стола, за которым работал Кузьминых. Она молчала, но пальцы ее барабанили по столу, и это, наверное, мешало профессору. Однако он не выразил особого недовольства, не заворчал на нее, а, продолжая рассматривать образец и записывая что-то, заговорил:

— Все нервничаем? Переживаем?.. А нервничаем напрасно. Во главе группы опытный человек. Пушкарев-то. Да и Куриков лесной волк. И там их не один, не двое — четверо. Четыре человека — это же ого-го!

Профессор оторвался от работы, поглядел на Наташу и, сняв очки, принялся их протирать.

— Снег пошел… — тихо сказала Наташа.

— Эка невидаль — снег! Вот по снежку и притопают. — Алексей Архипович встал и, потирая руки, словно они озябли, прошелся по комнате. — Не сегодня, так завтра. Очень приятно по снежку топать.

Нехорошо завыл в трубе ветер.

Профессор остановился у окна, отвернувшись от Наташи. В его глазах была сумрачная тревога.

Проклятые болота! Они выматывали вконец. Они заставляли выжимать из себя все, без остатка, силы, а сами не давали ничего — ни куска порядочной земли, ни доброго топлива, ни пищи.

В этот день — то был четвертый или пятый день их пути от Вангура — израсходовали последний патрон… На одинокой голой березе, стоявшей в стороне от опушки, сидел косач. Хороший, крупный косач. И совсем недалеко. Срываясь с кочек, проваливаясь в мутную ледяную жижу, Борис Никифорович подобрался поближе и вскинул ствол. Ствол дрожал и качался. Пушкарев опустил его: так стрелять нельзя. Последний патрон. Надо подождать, когда утихнет дрожь.

Ну, теперь можно… Нет, все-таки ствол дрожал, мушка прыгала. Стой же, чертова прыгалка, хоть на полсекунды замри!.. Замерла. Палец судорожно нажал на спусковой крючок. Грохот толкнул в плечо, и Пушкарев увидел, как птица, сорвавшись с ветки, тяжело и низко полетела прочь. Она отлетела метров на тридцать, не больше, и уселась на другое дерево. Ствол метнулся вслед за ней, палец давнул на второй спуск, курок цокнул… выстрела не было.

Его и не могло быть. В ярости отчаяния Борис размахнулся: сейчас ружье — в щепы!.. Одумался, только сплюнул горькую, тягучую слюну и повесил двустволку на сучок. Она качнулась и замерла.

Не оглядываясь на Юру, Пушкарев двинулся дальше.

Бродни с чавканьем вдавливались в припорошенную снегом болотную мокреть. Вдавлины темнели неровной цепочкой.

Идти они каждый день старались как можно дольше. Пока держали ноги. Спать все равно почти не приходилось: мокро и холодно. Но спать было надо, тело кричало об отдыхе, и с темнотой они останавливались на ночлег.

В болоте, как и в море, попадаются острова. Это очень приятная штука — остров в болоте. Просто счастье. Но и такое счастье в этот день не давалось им в руки. Торопливо проползли на запад сумерки, уже накатывалась ночь, а места, хоть чуточку похожего на сносное, для ночлега не было. Их окружали вода и болотный нюр — чахлые, заморенные сосенки, робко жавшиеся к моховым кочкам.