— Мука? — спросил Пушкарев и закричал: — Мука! Слышишь? Мука!!

Он соскребал ее так тщательно, как ни один старатель, наверное, не собирал золотой песок…

С расчетливой жадностью съели они по горькой скороспелой лепешке, испеченной в золе. Съели — и взгляды обоих почти одновременно упали на оставшуюся третью. И сразу же встретились их взгляды.

— Нет, — сказал Пушкарев. — На завтра… Ну, или на вечер. — Он бережно завернул лепешку. — Спрячь.

Они посидели молча, дожидаясь, когда натает в ведерке снег и вскипит вода. Борис Никифорович как-то странно — как будто и насмешливо, а в то же время задумчиво и грустно — усмехнулся.

— Ты что?

— Да так… Вот подумал: пошла бы на Вангур Наташа, а не ты, как вы тогда просили…

Юра взглянул на него, ничего не ответил, и опять они долго сидели молча. Разговаривать не хотелось: разговор тоже отнимает силы. Борис молча ощупал изодранные, сопревшие бродни Юры и полез в свой рюкзак, вытащил шерстяные носки.

— Держи..

— Сам и держи. Как будто у него целые…

— У меня еще есть, запасные.

— Ты слышал такие детские стишки: «Лгать но надо, лгать нехорошо»?

— Держи, говорят!

— А ну, покажи запасные.

— Ты что, ревизионная комиссия? Натягивай!.. И давай кружки, погреемся немножко, отдохнем. Может, поспится…

Уже два дня летели в снежной мути тревожные сигналы, чьи-то позывные, обрывки фраз: «В районе реки Вангур… Четверо… Квадрат семнадцать — восемьдесят пять… Никаких следов… Четверо… В районе реки Вангур…»

Два дня метался в холодном вьюжном небе самолет. Летчик видел лишь бесконечную тайгу, застланную снежной пеленой, и — никаких признаков людей…

Они очнулись от тяжелой, беспокойной полудремы одновременно.

— Самолет?!

И оба метнулись из палатки.

Они еще успели заметить, как между неясными от снежной завирухи верхушками деревьев мелькнул расплывшийся силуэт самолета. Мелькнул — и исчез; и растаял, заглох рев мотора. Снова стало тихо. Лишь свистел и насмешливо ухал ветер и потрескивал потревоженный лес. И мутное небо было холодным и пустым.

Потом самолетный гул возник еще раз, где-то в стороне, но разглядеть они уже не могли и напрасно жгли большой дымный костер, и напрасно до ноющей боли в ушах вслушивались в шумы урмана.

Рюкзак у Наташи был уже приготовлен. И сама она была готова и сидела у стола тепло одетая, в малице, положив обе руки на карту. Рукава потянули за собой бока и полу малицы, пола раздвинулась, растопорщилась, и от этого Наташа казалась толстой и неуклюжей.

В который раз она рассматривала карту, знакомую, кажется, до последней черточки на зеленоватом листе. Она рассматривала этот лист, и сантиметры вырастали в километры, и снежная белизна застилала простор, и в этом просторе, застывший, мертвый, лежал Вангур, а где-то около него у одинокого костра коченели четверо.

Нет, они не сидят у костра. Они идут — упорные, смелые и сильные. Ох, как им, наверное, холодно! Но Юра, конечно, напевает какую-нибудь песенку, упрямо хмурится Пушкарев, а Николай покрикивает что-то веселое и задорное… Глупая, глупая! Ведь снег, мороз, а у них нет зимней одежды, нет лыж и, кто знает, может быть, нет уже и пищи. Далеко ли до худшего?.. Но уже идут на их поиски люди. Из Суеватпауля, из Вижая, из Тошемки. Вчера ушел в тайгу Степан Крутояров с двумя манси. И сегодня еще уходит партия, рюкзак уже готов…

Открылась дверь, и Кузьминых, не раздеваясь, торопливо прошел к столу.

— Ну, вот что. — Он отодвинул руки Наташи и сам завладел картой. — Из этих вот юрт люди идут на поиски вверх по течению Вангура. Из этих, этих и от нас, с базы, — им наперерез, на северо-восток. Впрочем, вы это знаете… Город будет вызывать вас по радио три раза в день. А по утрам…

— Кого это — вас?

— Детский вопрос. Вас, товарищ Корзухина. — Это было сказано сухо и раздраженно.

— То есть… как это?

— Я же сказал: по радио.

— Но, Алексей Архипович… — И только тут Наташа поняла: ее в урман на поиски не берут. — Вы что же, думаете, я здесь останусь?

— А вы что, думаете, не останетесь?

— Я иду в тайгу с Куриковым.

— Ошибаетесь. С ним иду я.

— А я?

— Вот что, товарищ Корзухина, прекратите эти бесконечные бестолковые вопросы и слушайте совершенно официальный инструктаж! Ясно?

У Наташи дернулись брови, губы открылись, но она промолчала…

Через полчаса из поселка вышла в урман еще одна партия. Впереди оленьих упряжек шли на лыжах Василий Куриков и профессор Кузьминых.

По лесу петляют следы. Нехорошие следы. Шаг у людей неширокий, скованный, видно, что еле волочили ноги. Идущий сзади часто ступал не в след товарища, а в сторону — пошатывало человека. Вот тут они сидели, без костра, просто так. Вставали, упираясь руками… Нехорошие следы.

А вот и сами люди. Заросшие землистые лица; сухая, потрескавшаяся кожа обтягивает кости. Бродни обернуты кусками брезента, перетянуты ремнями и бечевками.

Борис остановился, дожидаясь Юры, взглянул на компас.

Все правильно. Только вот расстояние черт разберет. Сколько они прошли? Сколько осталось? Ни одной приметы, по которой можно бы ориентироваться. Урман и урман.

Юра сзади глухо ойкнул. Пушкарев обернулся. С перекошенным лицом Юра силился подняться из снега. Борис Николаевич помог ему встать, но тот свалился снова.

— Нога… Подвернул.

— А ну сядь. Посмотрим.

Они так и не поняли — растяжение или вывих. Идти Юра не мог. Щиколотка быстро опухала. Пушкарев вырубил палку и смастерил грубый костыль. Потом стал перекладывать ношу в один рюкзак. Камни, шлихи, фотопленка, палатка да разная мелочь. Он уложил сначала шлихи и камни, потом пленку. Взвесил на руке тючок с палаткой и вопросительно взглянул на Юру. Тот кивнул:

— Обойдемся.

— Нет, выбрасывать не будем.

Пушкарев вытащил палатку из чехла и ножом распластал ее пополам. В обоих кусках брезента он прорезал по отверстию — для головы.

В этот день прошли километра четыре, не больше. А вечером впервые взялись за ремень. Юра сначала не понял, зачем Борис начал крошить сыромятную завязку от бродня.

— Варить.

— Брось. Чепуха. Это только в романах…

— Обычный ремень, пожалуй, чепуха, — согласился Пушкарев, посасывая пустую трубку, — а сыромятный — нет… Впрочем, посмотрим. Сам я тоже не пробовал.

Юра слабо махнул рукой. Мучила боль в ноге, внутренности сводило так, будто из них выкачивали воздух. Сидя в неудобной позе — только бы не тревожить лишний раз ногу, — Юра напряженно уставился в огонь, изредка поглядывая на товарища. Стараясь казаться спокойным и рассудительным, заговорил:

— Вот что, друг Пушкарев, у меня есть одно предложение… хорошее. Слушай. Мне необходимо остаться здесь. — И, сказав главное, заспешил, захлебываясь, боясь, что товарищ прервет его, остановит. — Ты не подумай всяких там этих… романтических… Просто так удобнее. Выгоднее нам обоим. Для дела выгоднее. Понимаешь? Один, без этой моей, — он сердито ткнул в ногу, — дубины, ты намного скорее доберешься до базы. Там дашь мои координаты. Что ты на меня так смотришь?.. Ну, что?

Почти презрительно прищурив глаза, Борис с насмешкой напомнил Юре песню:

— «Заветное слово «Вперед» всех смелых ведет и упрямых»?

— Да ты пойми: тогда все шлихи, все образцы можно оставить здесь, со мной. До базы уже недалеко. Налегке…

— Не дури! — уже сердито оборвал Борис и снова принялся за ремешок.

— А я не дурю, — теперь по-настоящему спокойно и тоже сердито возразил Юра. — Я просто не пойду — и только. Вот увидишь.