— Не надо… объяснять.

Круто, как недавно Пушкарев, она повернулась и вышла, ударившись о косяк и не закрыв дверь.

Следом за ней шагнул Василий.

Старый Куриков рванулся было за сыном, но остановился, коротко и беспомощно махнул рукой, опустился на лежанку и принялся раскачиваться, как человек, который мучается нестерпимой болью.

Ветер бросил в открытую дверь снег. Николай не шевельнулся. Выражение страха так и застыло на его лице.

Пушкарев одиноко сидел на обрывистом берегу Никли. Его мутило, злая тоска мяла и тискала Душу.

Не замечая его, на берег вышла Наташа. Остановилась и стояла, глядя куда-то вдаль и ничего не видя.

Томми, повизгивая, метался между ними. Псу было непонятно, почему это они не обращают внимания ни на него, ни друг на друга. Подбегая к Наташе, он вставал на задние лапы и тыкался мордой в ее грудь.

— Отстань, Томми, — сказала она наконец и, повернувшись к псу, увидела Пушкарева.

Она еще постояла, пытаясь ухватиться за какую-то мысль, потом почти машинально подошла к нему, прижимая руки в варежках к груди:

— Борис Никифорович… Вы меня очень презираете? Я так грубо тогда… Простите меня. Я…

— Не нужно, Наташа. — Он сказал это так же тихо, как и она; его веко все еще подергивалось. — Я вас понимал. Потому что… Потому что я сам люблю… вас.

Эти слова, неожиданно и для самого Пушкарева выдавленные им, были произнесены почти неслышно.

Но Наташа их услышала. Руки ее упали как плети, и она стояла пораженная, не веря и не понимая…

Потом они ехали на базу. Или… Да, раз оказались на базе. Потом собирались в путь, домой. Потом делали еще что-то. Все было как в тумане. Наташа что-то говорила, как-то отвечала на вопросы, но не знала, что и как, — все прислушивалась к боли, сверлящей ее. Постепенно боль тупела, но все острее делалось мучительное недоумение. Она оглядывалась на события недавних дней, и снова и снова ей делалось страшно. Страшно своей беспомощности, неумения понять людей, страшно того неизвестного, что ее ждет впереди.

На Николая она старалась не смотреть. Он не только предал товарищей и оскорбил ее чувства к нему — он, казалось, мазнул чем-то черным и гадким по всему миру, который до сих пор был для нее так прекрасен. Правда, иногда при взгляде на его потускневшее, съежившееся и все-таки красивое лицо начинало просыпаться что-то похожее на жалость, но тут же Наташа вспоминала ногу Юры, разбухшую, посиневшую, и поспешно отворачивалась.

Наступил день отъезда. Оленьи упряжки уже стояли у дома, багаж был погружен на нарты. Профессор, положив рюкзак на стол, рылся в нем, доставая бритву, которую хотел подарить одному из манси. Наташа, укрывшись за ситцевой занавеской у печи, влезала в ватные штаны. Дверь открылась, и Василий крикнул:

— Лексей Архипыч, Пушкарев велел говорить: время!

— Сейчас, сейчас иду. — Легонько звенькнули пряжки рюкзака.

— Профессор…

Это был голос Николая. Он только что вошел. Кузьминых не отозвался.

— Алексей Архипович…

— Ну, слушаю, слушаю!

— Как мне теперь?.. Нужно какое-то заявление подать или… Как я буду уволен из института?

Наташе из-за печки не было видно их, но она ясно представляла, как внимательно и хмуро смотрит Кузьминых из-под насупленных бровей.

— Из института?.. А вы, сударь, не торопитесь. Заявление!.. Больно просто. — Рюкзак шаркнул по столу: профессор рванул его к себе. — Сначала мы судить вас будем. — И закричал: — Судить! Как уголовника. Не иначе! — И потопал к двери и зло хлопнул ею.

Занавеску колыхнула воздушная волна, и Наташа увидела, как, пришибленный, жалкий, Николай побрел вслед за профессором. И тут почему-то она вспомнила и только сейчас поняла особый смысл давних слов профессора и беззвучно выговорила их:

— На вечеринках, наверное, хорош…

Василий прибежал за ней, и она вышла на улицу. Весь поселок окружил отъезжающих. Мужчины громко высказывали пожелания доброго пути, что-то лопотали ребятишки, женщины усердно кивали и улыбались.

Кузьминых уже взялся за хорей; он умел управлять оленьей упряжкой и, должно быть, гордился этим. Николай растерянно топтался около нарт, словно не зная, найдется ли для него место.

На ближних картах сидел Пушкарев. Он ссутулился и молча и недвижно глядел на толпу провожающих. В жестких морщинах у рта затаилась печаль… Острая жалость и бесконечная доброта внезапно охватили Наташу, она подбежала к Пушкареву и бросила на его опустившиеся плечи меховое одеяло. Он удивленно посмотрел на нее и протестующе поднял руку, но Наташа крикнула:

— Нет, нет, так надо! — и вскочила на свои нарты.

Василий взмахнул хореем, олений поезд тронулся и быстро побежал мимо толпы, мимо домиков, мимо кедров, величаво и сдержанно помахивавших вслед широкими огрубелыми лапами в снежных рукавицах.