— Она? В меня? — с удивлением, в котором было гораздо больше гордости, нежели недоверия, восклик­нул Улыбышев.

— Ну да, — спокойно ответил Райчилин. — Вот я и подумал: если бы вы отбили ее у мужа или хоть сделали бы вид, что готовы отбить, — Улыбышев по­морщился, но Райчилин не понял отчего — от предло­жения ли или от неверия в то, что он и в самом деле сумеет это сделать, — вот тогда мы могли бы сказать, что Орленов дискредитирует вас из ревности! И, мо­жет быть, даже отчислили бы его из филиала. Пусть едет обратно в институт и заводит свои склоки там. Нам-то он уже не будет опасен!

Райчилин с торжеством развалился в кресле, в пер­вый раз позволив себе эту вольность в присутствии директора.

— Какая гадость! — искренне сказал Улыбышев. Он помолчал, потом брезгливо добавил: — Я боюсь, что ваш театр останется без актеров. Она не захочет меня даже в том случае, если я окажусь единствен­ным мужчиной на земле.

— Это не важно! — с облегчением сказал Райчи­лин. — Вам достаточно сделать вид, а сплетня позабо­тится о том, чтобы придать вашим намерениям долж­ную окраску. И в конце концов никто от Нины Сергеев­ны не требует, чтобы она в самом деле изменила мужу.

— Пожалуйста, без имен! — грубо крикнул Улы­бышев.

— Но она же влюблена в вас как кошка! — не менее грубо сказал Райчилин.

Должно быть, только этого грубого дополнения и недоставало Улыбышеву. Он вдруг улыбнулся, потя­нулся, встал из-за стола и заходил по комнате, закинув руки за шею, словно это были чужие руки, которые уже обнимали его. Пройдясь мечтательно несколько раз взад-вперед по кабинету, он остано­вился перед своим заместителем, раскачиваясь на коротких ногах с носка на каблук и обратно.

— А что, в этом действительно заложена здравая идея!

Постепенно воодушевление охватывало его все сильнее, как огонь охватывает сырые дрова в печ­ке — сначала они коптят и шипят, потом начинают потрескивать.

— Я бы даже женился на ней, если, конечно, она согласится!

— Обязательно согласится! — воскликнул Райчилин. — Какого же ей еще рожна надо? Будущий док­тор, лауреат, может быть даже орденоносец, директор института. — Он неплохо знал своего начальника и его затаенные желания!

— Правильно! — восхищенно воскликнул Улыбы­шев. — Она прелестная женщина, и Орленов ей со­всем не пара. И где это сказано, что двое любящих не могут соединиться? Как сказал Прутков:

«Ну, слава богу, перешел к цитатам!» — с облег­чением вздохнул Райчилин. Он знал странное свой­ство этих цитат. Они словно бы опьяняли Улыбы­шева. Ими он мог доказать себе что угодно, как до­казывал сейчас. Теперь надо было оставить дирек­тора одного, чтобы зароненная в его душу мысль созрела, и проследить, чтобы вегетационный период не продолжался слишком долго. А то урожай может опоздать к столу.

— Так я пойду к Пустошке, чтобы насесть на него, — сказал он. — «Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел», говорится в какой-то пьесе, — и, показав этой фразой свое уважение к манере директо­ра объясняться чужими словами, вышел из кабинета.

Улыбышев подошел к створке окна, откинутой к стене, чтобы взглянуть на себя. Он запретил Райчилину поставить в кабинете зеркало. «Это вам не мав­ританские бани!» — обрезал он его тогда, хотя Райчи­лин наверняка не знал, что такое мавританские бани, К тому же створка окна вполне успешно заменяла зеркало.

Однако собственное отражение на этот раз не до­ставило Улыбышеву удовольствия. Он чувствовал себя плохо после вчерашней ночи, а выглядел еще хуже, чем себя чувствовал. Пожалуй, с таким зеленым ли­цом нет смысла идти к Нине Сергеевне.

Вернувшись к столу, он позвонил и, когда девуш­ка-секретарь вошла, сказал:

— Я еду в лабораторию, но предупредите комму­татор, чтобы мой телефон не давали.

Девушка согласно кивнула. На условном языке, какой сам собой образуется между хорошим началь­ником и хорошим секретарем, эта фраза обозначала, что директор удаляется на отдых и просит не беспо­коить его. Но для точности она все же спросила:

— А если позвонят от Петра Ивановича?

— Тогда поищите меня сами, — важно ответил Улыбышев, давая понять, что такая возможность не исключена и что он тогда вынужден будет прервать отдых.

Выйдя из кабинета вслед за секретаршей, он стал спускаться по лестнице удивительно бодрой, подпры­гивающей походкой, чувствуя с каждым шагом при­лив оживления. Даже лицо, которое он неизменно рассматривал в каждом зеркале на маршах лестни­цы, — а маршей было четыре! — раз за разом каза­лось ему значительней и привлекательней. Нет, идея была не так плоха, как он подумал сначала. У этого Райчилина ум Макиавелли, и он знает, что делать в таких щекотливых ситуациях, ничего не скажешь!

И, выходя из здания, Борис Михайлович был уже готов к действию.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

«Кто сказал А, тот должен сказать Б!» — повторял Улыбышев.

В который раз он переворачивал и так и сяк пред­ложение Райчилина и все не мог решить, чего в нем было больше — подлости или хитрости. Хотя кто сказал, что хитрость не может быть подлой? Или — подлость хитрой? Всё может быть! Но, уважаемый Борис Михайлович, как же вы-то дошли до того, что соглашаетесь без колебаний на подлость?

Этот риторический вопрос он тоже задавал себе слишком часто. Все началось с того, что Борис Ми­хайлович вдруг испытал приступ малодушия. Это в тот самый момент, когда надо было действовать реши­тельно и смело! То, что раньше казалось таким про­стым и естественным, — зайти к соседям, поболтать с привлекательной женщиной, показать ей свою влюб­ленность, повздыхать даже, благо муж засел в лабо­ратории и не выходит оттуда сутками, — так вот это простое и естественное поведение теперь казалось Улыбышеву невозможным. Он никак не мог заставить себя пойти к Орленовым, хотя наставник его все бо­лее настойчиво требовал наступления. В конце кон­цов Улыбышев стал избегать встреч с ним, но ведь тем самым он ставил себя — вольно или невольно — в позицию отступающего.

Сегодня Райчилин кратко сказал, что нужно либо начинать, либо сдаваться. По его сведениям, Орленов сговорился с Горностаевым о выступлении на Ученом совете. И, конечно, он будет говорить о недостатках трактора…

И вот Улыбышев уныло бродил по своей простор­ной квартире, из кабинета в столовую, потом в спаль­ню и обратно в кабинет, открывал гардероб, рассмат­ривал галстуки, даже примерил некоторые, но все не мог решить — идти ли ему к Орленовым сейчас или подождать, когда муж вернется домой. Может быть, в домашней обстановке молодой ученый не будет так резок и им удастся прийти к какому-нибудь согла­сию? Райчилин, конечно, прав, можно было бы попы­таться заткнуть ему рот, предложив включить его в список на премию. Как бы ни был Орленов щепе­тилен, от такого предложения он вряд ли откажется! Тем более что тут можно подвести базу: Орленов работает над аппаратурой управления для трак­тора. Правда, сомнительно, что он успеет что-нибудь сделать за то короткое время, что осталось до испы­таний. Однако его можно, так сказать, и авансиро­вать. Конечно, делить будущую премию на десять че­ловек — обидно. Но дело-то все же не в деньгах, дело в признании!

И все же — нет и нет! Он знал, что Орленов не пойдет на подкуп. Если молодой ученый уверовал в то, что трактор необходимо переделать, он будет до­биваться своего. А тогда… Тогда все средства хо­роши!

Эта простая мысль придала наконец бодрости Улыбышеву. Он прошел в ванную и стал под душ. Вода пела в кранах, била и мяла твердое тело. Борис Михайлович фыркал, хлопал себя по бедрам и по пле­чам до тех пор, пока ему не захотелось петь. Издав несколько звучных рулад, он закрыл душ и пошел одеваться.