Он не мог скрыть обиду, но это было все, что тогда угнетало его душу. Он спокойно уехал.

Катя была права. В министерстве не очень торопились с утверждением его проекта. Пришлось временно направиться на строительство ветки на юге. Колыванов написал Кате, что ждет ее.

Ответ был уклончивым. Катя не протестовала против его планов, но пока была еще занята. Письмо показалось Колыванову холодным, как будто слова его вырублены на могильной плите. Он затосковал.

Однако Катя продолжала писать, и он постепенно успокоился. А когда письма внезапно перестали приходить, он решил, что с женой произошло какое-то несчастье.

На официальный запрос в управление пришел такой же официальный ответ:

Так замкнулся круг. Жена вернула себе девичью фамилию, чтобы ничто не мешало ей стать женой Барышева. Впереди еще развод, условные показания перед судом, но она уже счастлива. И хуже всего, что это счастье она испытывает именно там, куда он так стремился…

Что же толкнуло Барышева на Урал? Ведь он был одним из самых решительных противников строительства этой дороги, считая его несвоевременным? Значит, он что-то услышал?

Колыванов поехал в Москву.

Да, он оказался прав в своих предположениях. В связи с началом комплексной разработки уральских богатств Совет Министров поставил вопрос о немедленной прокладке новой трассы. Барышев не желал отставать от века…

В Москве Колыванов прежде всего отыскал вновь назначенного начальника строительства. Михаил Матвеевич Тулумбасов, старый строитель, принимал стройку, что называется, на ходу. Управление уже работало, главный инженер строительства Барышев, по своему обычаю, уже отправил все разведывательные отряды и даже приступил к отсыпке полотна на тех участках, где новая трасса совпадала с водными и шоссейными путями. Барышев всегда начинал одинаково: снимал пенки.

Всегда приятно подписать рапорт о первых тысячах кубометров гравия, уложенных в полотно дороги, о первых километрах подготовленных просек, о первых тысячах метров рельсов, плотно припавших к шпалам. В это время строители обычно еще только «раскачиваются», а вот посмотрите, у Барышева уже выполняют план… А там, где выполняется и даже перевыполняется план, сыплются премии, похвальные слова, и никто уже не забудет, что сделал это именно Барышев. Допустим, что через полгода строители удалятся от населенных пунктов и дорог, пойдут медленнее, но и тогда, если даже Барышев уйдет куда-нибудь на другую стройку, еще долго во всех присутственных местах будут с сожалением вспоминать о нем: «Вот при Барышеве было не то…»

И слава первоклассного строителя будет сопутствовать Барышеву всю его жизнь. Если, конечно, не случится что-нибудь такое, что остановит его. Остановил же как-то Колыванов его победное шествие при прокладке вторых путей в Казахстане…

Колыванов невольно призадумался, когда познакомился с положением дел на стройке. Пути его и Барышева опять совпадали. К чему это приведет в конце концов?

Но теперь Барышев шагал своею легкой походкой по Уралу, по родным местам Колыванова. А если Колыванов не поостерегся встать поперек ему в Казахстане, так на Урале, где ему все знакомо, где каждый километр будущей дороги обдуман им еще двадцать лет назад, сами горы велят вернуться и посмотреть: а правильно ли делается этот прямой путь в будущее? Вот какие мысли владели Колывановым, когда он ожидал приема у нового начальника строительства дороги.

Встречаться с Тулумбасовым ему не приходилось. Еще и неизвестно, как его примет начальник. Очень может быть, что даст тут же поворот от ворот, и все. Известно, что каждый начальник любит начинать строительство со своим штабом: привычнее. И люди знакомы, и известно, кто сколько стоит и кто как строит. И Колыванов вошел к начальнику с некоторым волнением. Тулумбасов, наголо бритый, сутулый, широкоплечий, будто навечно согнувшийся над столом, где разложены карты, схемы, сводки, встретил Колыванова холодно, фамилию он вроде бы и не расслышал, глаза сразу отвел, уставившись в поданные документы. Перелистал их, для чего-то перечитал автобиографию, вдруг поднял глаза снова. Они оказались серыми, острыми. При таких глазах как-то сразу перестал видеться нос картофелиной, покрытый сизыми жилками. Вдруг встал, и оказалось, что он очень высок. Плечи распрямились, на губах появилась улыбка.

Загудел басом:

— Позвольте, позвольте, какой Колыванов? Тот?

Борис Петрович изумленно глядел на начальника, не понимая, что это за определение: «тот»? «Тот», которого гнать надо? «Тот», который на ноги наступает?

А Тулумбасов все глядел неотрывно, теперь лицо его было серьезное, хмурое, тут уж совсем не поймешь, чем его прогневил Колыванов.

— Отвечайте же, тот или не тот? — уже строго спросил начальник.

— Смотря по тому, какой «тот», — не выдержав, усмехнулся Колыванов.

— Ну, уральский? Который трассу разрабатывал? Поперед начальства в пекло лез?

— Тогда тот, — не пряча усмешки, ответил Борис Петрович.

— Но как же так? Я же только сегодня отдал приказание разыскать вас! Или вы тут, в министерстве, и сидите?

— Никак нет. Приехал с южного направления. Вызова не получал.

— Я так и думал. По вас судя, никак вам нельзя в министерстве сидеть. Ну, очень рад! — Тут начальник протянул руку, сжал пальцы Колыванова так, что они склеились, молвил уже другим тоном: — Садитесь, будем разговаривать! Я ваши докладные все до одной прочитал. Теперь рассказывайте!

— Что рассказывать? — спросил Колыванов, все никак не попадая в тон и темп разговора.

— Все, что вы думаете о новой дороге.

Так начался один из самых пристрастных допросов Колыванова, начисто изменивший его судьбу.

В кабинет заглядывали какие-то сотрудники, но Тулумбасов свирепо косил глаза, взмахивал рукой, и люди немедля исчезали. Разговор этот окончился только вечером. Тут Тулумбасов вспомнил, что они и не обедали, но собеседника своего не отпустил, увез с собой в гостиницу.

На следующий день Тулумбасов отправил Бориса Петровича на Урал. Должность была определена сразу: начальником Второго участка, там, где потруднее. Оформление было произведено в Москве.

Главный инженер строительства узнал о Колыванове уже после того, как тот приземлился в Красногорске. И вот сегодня они встретились…

Охваченный смутным течением воспоминаний, будто утонув в их вязкой, плотной среде, Колыванов не заметил, как Тулумбасов остановил начальника Первого участка. Сосед тронул его плечо. Тулумбасов объявил:

— Слово для внеочередного заявления имеет товарищ Колыванов…

Колыванов сразу почувствовал какое-то недовольство среди слушателей. Может быть, уже устали, может, Барышев успел предупредить подчиненных, какой вздорный и беспокойный человек вошел в коллектив. Только ровное внимание Тулумбасова успокаивало. Бритая его голова, казалось, посверкивала в лучах лампы, лицо оставалось напряженно-серьезным, точно он заранее знал, что Колыванов сообщит нечто важное. Недаром же он так быстро согласился на вылет Колыванова сюда, на совещание.

Колыванов вдруг почувствовал огромное облегчение: его вражда к Барышеву, к Екатерине куда-то исчезла, медленно отодвинулась вдаль, так как больше была не нужна.

Произошло это в тот самый миг, как он встал, чтобы начать свою речь.

В сущности, это было правильно. Ведь он должен говорить о таких делах, которые значили куда больше, чем тоска, любовь, ревность.

Такие внезапные прозрения Колыванов испытывал и раньше. Все личное, горькое, неприятное вдруг как-то забывалось, становилось далеким, он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что могло помочь делу.

Это не означало, что позже он не испытывал сожаления, почему не бил противника его же оружием, если противник бывал подл или груб. Но, даже и сожалея, он все равно понимал, что отравленное оружие применять не будет. Это только в злых мыслях хорошо — видеть поверженного и растоптанного врага и наполнить в честь победы чашу, сделанную из его черепа. На самом же деле, подойдя к источнику, лучше взять воду в пригоршни.