Чердынцев присел было снова, но тревога уже овладела им. Не выдержал, позвал чайчи, расплатился за себя и за Адылова, попросил уложить десяток свежих лепешек и пару вяленых дынь и вышел на жаркую площадь. Из гаража, что виднелся за райкомом, стрекоча, показался крытый «газик» Адылова.

Адылов молча гнал машину по кривой узкой дороге и даже не смотрел на пассажира, но Чердынцев видел, как ходили желваки на скулах под смуглой темной кожей. «Тоже разгрызает, как орех, каждое сказанное мной слово, ищет ядрышки!» — усмехнулся он про себя.

Впрочем, под этими нависшими над головой скалами, для которых у всех шоферов мира на всех горных серпантинах есть одно только название: «Пронеси, господи!» — много не поговоришь. Машину швыряет из стороны в сторону так, словно под тобой живое существо. Адылов и на самом деле совсем недавно пересел из седла в машину, и ему, наверно, все еще кажется, что под ним его белоногий конь. А самому Чердынцеву и вовсе не хотелось говорить.

В ущелье, где Малый Фан впадал в Большой, они уперлись в осыпь: в прошлом году правый берег подмыло рекой, и он обвалился, перекрыв дорогу. Неизвестно, когда сюда доберутся дорожники — у них по весне всегда много хлопот, а горные дороги длинные. Отсюда жители кишлаков пробирались дальше на осликах, лошадях или пешком. Вон и машина Фаизова, с красной полосой на борту, стоит на краю площадки, приткнувшись к коричневому боку горы, чтобы осталось место для разворота другим автомобилям.

Чердынцев выскочил из машины, подошел к фаизовскому «газику» и потрогал мотор.

— Еще теплый, — сказал он. — Может, Фаизов пошел проводить?

— Фаизов — не юноша, а начальник милиции, — сухо ответил Адылов. — Из Ханчи позвонили, что у подножия Темирхана в снежной лавине вытаяло тело. В прошлом году у нас пропал почтальон. Да вы это знаете. Фаизов пошел отсюда пешком, ему надо как можно скорее провести дознание. А ваша новая сотрудница перевалила через морену и направилась прямо на станцию. Вон видите — красная нитка на камне…

Действительно, на каменной гряде морены, на совершенно гладком валуне, трепетала на ветру красная ниточка. Непонятно было, как эта «новая сотрудница» ухитрилась зацепиться за такой гладкий камень. Можно себе представить, какая она альпинистка!

— Она что же, в красных штанах сюда явилась? — спросил Чердынцев, пытаясь подавить тревогу иронией.

— В красном костюме она явилась! — сердито сказал Адылов. — Вам же лучше, за два таша[1] увидите! В руках у нее ледоруб с красной лакированной рукояткой. У нас таких не купишь!

Видно, Адылов тоже встревожился, если заговорил о пустяках. Чердынцев пожал ему руку, вытащил рюкзак и накинул лямки на плечи. Адылов протянул ледоруб. Он был насажен на арчовую палку, суковатую, но зато надежную.

— Радируйте со станции, как она дошла! — сказал Адылов. — Если даже у нее все справки поддельные, все равно она журналист. Теперь я вспомнил: в комсомольской газете пишет, почему Федор не любит Машу и что Маша должна сделать, чтобы Федя ее полюбил. Салам!

Он повернулся и пошел к машине. Чердынцев привычно полез по валунам. Гряда морены тут, на языке ледника, громоздилась вверх метров на тридцать и тянулась почти полкилометра. Под камнями гудела вода, холодным ненастьем дышал лед, пласт которого достигал сорока метров, но он был погребен так глубоко под камнями, что Волошиной, наверно, и не подумалось, что она, ступив на морену, уже пошла по леднику. Надо думать, она торопилась вон туда, где за второй мореной серебристо сверкала ледяная полоса. Так поступают все новички, вот почему им не разрешают ходить по леднику в одиночку. То, что отсюда казалось серебристой полоской льда, на самом деле было глубоким ледниковым озером. Ступи на подтаявший лед — и никакой ледоруб, будь он хоть с рукояткой красного дерева, хоть с суковатой арчовой, не поможет выбраться…

Оглянувшись с моренного гребня назад, Чердынцев еще увидел, как «газик» уползал черным жуком по кромке Фанского ущелья. Второй «газик» — фаизовский — будет ждать тут хозяина и день и два, пока Фаизов не закончит свои дела.

Грузовая дорога кончалась здесь. Отсюда все грузы на станцию гляциологи доставляли на собственных плечах или на волокушах. Не мог же Чердынцев просить, чтобы гляциологов снабжали при помощи вертолетов. Чердынцев знает, во что бы это обошлось, он уже двадцать лет занимается изучением ледников и эту гляциологическую станцию строил своими, можно сказать, руками, а расплачивался за всякую неприятность своими боками.

Итак, тут всего шесть километров. Но все шесть — в гору. И на первом километре у непривычного человека сбивается дыхание. Все-таки высота три тысячи триста!

Ну, а сам-то Чердынцев привычный или непривычный? А вот уж это — смотря к чему. Пройти шесть километров по леднику — это он может, навали какую угодно ношу, лишь бы мог поднять. А что касается встречи с этой Тамарой Константиновной, то тут он, пожалуй, предпочел бы отступить…

Интересно, почему он соврал Адылову? И еще так неловко, что секретарь сразу о чем-то догадался. Как он в чайхане выстрелил: «А ведь она вас, наверно, знает! Чего бы ей так сюда стремиться, если она не надеется увидеть радугу?»

А впрочем, знает ли ее Чердынцев? И как вообще можно узнать женщину? Он был женат целых десять лет, но так и не узнал, не понял свою жену. С тех пор он уже много лет сторонится женщин. Друзьям и помощникам это кажется смешным, но он-то помнит, чего ему стоило тогдашнее незнание и непонимание. Да и можно ли понять женщину при случайном знакомстве? Можно лишь сказать, красива она или безобразна, да и то у тебя и у соседа могут быть совершенно разные мнения. Можно прислушаться к ее речам. Но женщины остерегаются раскрывать себя в речах. Они знают, что странные законы очарования могут воздействовать и через таинственное молчание, скромный жест, трогательную улыбку, гордое небрежение. А этим таинственным языком жестов и намеков владеют, по-видимому, в одинаковой степени и умные и глупые женщины. Его бывшая жена, например, была не очень умна, но, кроме него самого, этого никто не замечал, да и сам-то он понял это только через несколько лет после свадьбы, когда она вдруг решила сама заняться его карьерой…

С Волошиной он встретился во время отпуска, на юге, в санатории. На отдыхе, да еще в санаторной обстановке, все женщины становятся красивее. Особенно молодые. Чердынцев считал, что в этих условиях женщины кажутся вдвое краше и что с самого воздушного создания — а именно такой и была Волошина — лучше скостить процентов пятьдесят очарования, чтобы не было больших ошибок. А уж из остальных пятидесяти исходить, рассуждая о ее уме, прелести и прочих достоинствах.

Однако Волошину он заметил. И залюбовался ею вне зависимости от «пятидесятипроцентного» счета. Она была одинаково хороша и тогда, когда шла по парковым аллеям в белом гладком, без украшений и нелепых бантиков и складочек платье, и когда темная, почти шоколадная, прыгала с вышки в море и плыла в ту серебряную даль, что начинается почему-то лишь в запрещенной зоне, далеко за сторожевыми буйками, куда уплывал и сам Чердынцев, чтобы отдохнуть от пляжной толчеи и немолчного шума голосов, заглушавших даже рокот моря. И на теннисной площадке, и во время волейбольной схватки она выглядела чуть ли не школьницей. Этакая всесторонне развитая личность! — посмеивался он про себя.

Они и познакомились в море. Он лежал, отдыхая, широко раскинув руки, где-то на линии горизонта, — исходил он при определении этой линии из того, что из всего побережья видел одну лишь острую иглу-шпиль морского вокзала, значит, и сам был никому не виден с берега, — когда рядом оказалась Волошина. Она тоже раскинула руки и спросила ровным голосом:

— А вы не боитесь так далеко заплывать?

Он задохнулся от негодования: ведь видела же в эти дни, что именно он один и может соревноваться с нею в заплывах. И вдруг подумал: «Она считает меня стариком! Она видит седые волосы бобриком, видит продубленное, почти черное лицо — такого загара ни на каком курорте не приобретешь! — и подсчитывает мои годы. Вероятно, с такими же ошибками, как и я. Даже и при том, что ей не меньше тридцати, я для нее все равно старик. И она боится, что однажды ей придется тащить меня к берегу, как мешок, а до этого сначала оглушить, чтобы я не утопил ее. Когда пловцов учат спасению на воде, предупреждают: тонущего лучше всего оглушить или сначала немного притопить, чтобы он не хватался за спасающего». Он сухо ответил: