Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту Академии медицинских наук Р. Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств...

Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена, Наина Иосифовна, поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция. К сожалению, жизнь подтвердила наши опасения, и через десять лет этот сильный от природы человек стал тяжелым инвалидом...»

Ни сам Ельцин, ни кто-либо другой за эти годы так и не сумели толком объяснить, почему он осенью 1987 года вдруг взбунтовался. Это глядя из сегодняшнего дня мы знаем, что он интуитивно поступил правильно, что этот бунт со временем и сделает его народным любимцем и первым президентом России.

На никто, в том числе он сам, тогда и представить себе не мог такого фантастического поворота событий.

Никакой здравый расчет в тот момент не мог подвигнуть его на выступление против генерального секретаря и вообще против партийного руководства.

Он рискнул всем — и карьерой, и здоровьем, и чуть ли не всей жизнью, и потерял тогда почти все. Его считали конченым человеком, который сам себя погубил. И все были уверены, что ему уже не подняться.

Так что же, бунт Ельцина был ошибкой недальновидного человека, которого потом совершенно случайно подхватила волна народной симпатии и сделала своим лидером?

Возникает соблазн заговорить на такую странную тему, как политический инстинкт. Потом, когда Ельцин станет главой российского парламента, а затем и президентом и на него будут обращены взгляды миллионов, люди, которые окажутся близко к нему, будут утверждать, что им действительно руководят инстинкты. Не арифметический расчет, не тщательное взвешивание плюсов и минусов, что доступно многим из нас, а некое интуитивное понимание того, как именно нужно поступить. При этом он сам не в состоянии объяснить, почему действует так, а не иначе.

Ельцин, несомненно, всю свою политическую жизнь руководствовался определенной логикой. Но в ней, как ни парадоксально, больше интуиции, чем самой логики, если такое вообще возможно. В книгах, написанных за него Валентином Юмашевым, есть какие-то попытки обосновать его действия. Но это желание перевести на простой арифметический язык хитроумные ельцинские построения не очень удачно. Во всяком случае, это какая-то совершенно иная, нестандартная, своеобычная логика, которая не раз приводила его к весьма неожиданным и странным решениям.

Внешне все выглядело как конфликт Ельцина с Лигачевым и Горбачевым. Егор Кузьмич своими придирками и проверками сделал жизнь Ельцина в горкоме невыносимой. А Горбачев фактически отказал Борису Николаевичу в поддержке. Или Ельцину так показалось. А объясниться с генеральным секретарем у него не получалось.

Дело в том, что личное общение с Горбачевым было нелегким делом. Даже просто поговорить с ним не всегда удавалось, хотя беседовать он любил. Но предпочитал говорить, а не слушать.

Бывший первый секретарь ЦК компартии Литвы (а потом и президент республики) Альгирдас Бразаускас вспоминает: «Вообще манера общения Михаила Горбачева своеобразна — вначале выговориться самому, высказаться по всем темам и только потом дать собеседнику изложить свои мысли, аргументы».

Иногда ввиду недостатка времени собеседнику высказаться так и не удавалось. Ельцину, который говорит медленно и словно бы с трудом, приходилось особенно сложно. Он не поспевал за стремительной речью генерального секретаря.

Горбачевым тогда восхищалась страна, вскоре ему будет аплодировать весь мир. Но любопытно, что люди из окружения Михаила Сергеевича, имевшие возможность сравнить его с Брежневым, однозначно делали выбор в пользу Леонида Ильича как более человечного вождя.

Брежнев загубил страну, но был внимателен и заботлив к ближнему,кругу, относился к челяди по-отечески, заботился о ней. Горбачев пытался спасти страну, но пренебрежительно относился к своему окружению, помощникам, охране. Лишенные начальственных милостей, они обижались.

Бывший союзный депутат и мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак вспоминал: «Для меня Горбачев — загадка. Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись. Второе никак не следует из первого: решение, которое он примет, может основываться не на твоих, а на каких-то иных, неведомых тебе доводах».

Уж если хитроумному Собчаку трудно было общаться с Горбачевым, то Ельцину и вовсе приходилось туго.

Ельцин обижался на генерального секретаря, считал, что Михаил Сергеевич мог бы его поддержать и сделать членом политбюро, чтобы укрепить его позиции.

Тогдашний преданный сторонник Ельцина редактор «Московской правды» Михаил Полторанин много позже, уже расставшись и разругавшись с Ельциным, довольно жестко скажет о своем шефе: «Он сидел на заседаниях политбюро, и в нем ревность разгоралась как костер. Почему он, такой умный, такой сильный, могучий, в этом не участвует, а замухрышки тут, понимаешь, политику государственную определяют...»

Разница в положении члена и кандидата в члены политбюро была огромна. Дело не только в том, что кандидат имел право изложить свое мнение только после того, как уже выступили старшие по должности товарищи, а в том, что самые важные вопросы решались до начала заседания, в Ореховой комнате, где неофициально собирались члены политбюро и заранее все обговаривали. Кроме того, с членами политбюро — просто по телефону прямой связи — генеральный секретарь обговаривал свои кадровые решения.

Ельцин считал, что он сталкивался с Лигачевым, потому что не привык скрывать свои мысли, его раздражало единомыслие, но другие вспоминают, что на политбюро он обыкновенно молчал. По своему типу Ельцин отличался от остальных членов политбюро. Он не человек речевой культуры, ему было неуютно среди давно обжившихся в Москве умельцев и говорунов.

Ему хотелось первенствовать. Но за огромным столом секретариата ЦК Ельцин не был первым. Первым был еще более энергичный и быстрый в словах и поступках Егор Лигачев. В политбюро Ельцин как кандидат и вовсе ощущал себя второсортным. Его это угнетало.

Горбачев пишет так:

«До меня доходили переживания Ельцина, что Горбачев держит в «предбаннике» — кандидатом в члены Политбюро — первого секретаря столичной партийной организации, что мешает ему действовать более авторитетно и решительно. И это, мол, в то время, когда в Политбюро сохранились от прошлого «мастодонты и динозавры», об удалении которых он писал мне 12 сентября в Крым, где я находился на отдыхе...

После январского и июньского пленумов ЦК наша номенклатура почувствовала, что начинают затрагиваться ее коренные интересы, и стала сопротивляться, причем умело, хитро. И Ельцин, как мне представляется, оказался в эпицентре этой борьбы...

Близилась пора отчета о результатах работы, проделанной им в качестве секретаря МГК, а по существу ничего не менялось, обещания повисли в воздухе...

Ельцин начал нервничать, впадать в панику, в административный зуд. Не зная, что делать, устраивал бесконечные разносы, забывая о своих призывах к развитию демократии...

Или ощущение бессилия, нарастающей неудовлетворенности оттого, что мало удалось добиться в Москве, вывело его из равновесия, привело к срыву...»

То, что генеральный секретарь снисходительно именует «срывом», было настоящим бунтом.

Непосредственным поводом стало новое столкновение с Лигачевым. Как только Горбачев уходил в отпуск, Егор Кузьмич решительной рукой брался за вожжи и показывал, как он умеет управлять партией и страной. Больше других доставалось Ельцину. Или он воспринимал все так болезненно?