В выступлении Ельцина не было ничего чрезвычайного. Если бы такую речь кто-то произнес через год, никто бы и внимания не обратил. Но тогда она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Это был настоящий скандал.

Воротников вспоминает:

«Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно... Причем такой ход в канун великого праздника! Я про себя подумал, что Михаил Сергеевич сейчас успокоит Бориса Николаевича. Хорошо, раз есть замечания, то давайте разберемся, обсудим, определим, что делать. Но не сейчас же! Поручить политбюро разобраться и доложить. Все. Но дело приняло иной оборот...»

Атаку на Лигачева и какие-то замечания общего характера Михаил Сергеевич бы еще стерпел, но Ельцин задел и его самого — причем самым болезненным образом. Наверное, Горбачев решил так: если он оставит это без ответа, то и другие решат, что им тоже можно нападать на первого человека в стране. Авторитет генерального секретаря рухнет.

Болдин:

«Горбачев объявил перерыв. Я видел его разъяренное, багровое лицо, желание скрыть досаду. Он старался подавить эмоции, но упоминание о его стремлении к величию попало в цель. Не будь этого, наверное, не потребовалось бы выпускать на трибуну всю королевскую рать...

Прозвучали звонки, все расселись на свои места, и я вдруг увидел совсем иной состав ЦК. К Б.Н. Ельцину и в прошлом многие относились негативно, а тут словно прорвало плотину. Начались выступления, порой резкие, безудержные, полные неприязни».

Воротников:

«Горбачев как-то весь напрягся, подвинул Лигачева и взял председательство в свои руки. Посмотрел налево, посмотрел направо, в президиум, где сидят только члены политбюро, — вот, мол, такой «фокус», — а в зал и говорит:

— Выступление у товарища Ельцина серьезное. Не хотелось бы начинать прения, но придется обсудить сказанное. Это тот случай, когда необходимо извлечь уроки для себя, для ЦК, для Ельцина. Для всех нас.

Сидя за столом, я, как-и другие коллеги, поймал взгляд Горбачева: ну что, мол, надо определить и вам свои позиции. Стали выступать члены политбюро, секретари^ЦК, другие товарищи. Выступления были разные. Одно мягче, другое резче, острее, но все осуждали оценки и выводы, прозвучавшие в словах Ельцина...»

Кто-то с искренней страстью набросился на Ельцина: почему бы не потоптать ногами падшего фаворита? Другие делали это вынужденно и без удовольствия — Горбачев потребовал от членов политбюро коллективной присяги на верность в форме уничтожающей критики Ельцина. Все видели, чего ждет от них Михаил Сергеевич, и спешили отметиться.

Первым, естественно, выступил Лигачев, за ним потянулись другие члены ЦК. Не всем хотелось клеймить московского секретаря, но не осудить в тот момент Ельцина означало бросить вызов Горбачеву, который хотел убедиться, что его соратники хранят ему верность. Выступили двадцать шесть человек, в том числе все члены политбюро.

Егор Лигачев говорил, что Ельцин фактически не принимает участия в работе политбюро, присутствует, но ни одного слова не говорит.

Яков Рябов рассказал, как он воспитывал Ельцина в Свердловском обкоме, надеялся, что тот изживет свои недостатки, но не получилось.

Николай Рыжков считал, что Ельцину стало нравиться, что его цитируют за границей всякие радиоголоса, вот он и демонстрирует особую позицию.

Виталий Воротников отметил, что Ельцин в последнее время изменился — появились излишняя самоуверенность, излишняя амбициозность, левацкие фразы, уверовал в свою правоту и всем недоволен.

Александр Яковлев считал, что Ельцин упивается собственной личностью и одновременно, испугавшись временных трудностей, впал в элементарную панику.

Виктор Чебриков упрекнул Ельцина в том, что он льет воду на мельницу западных антисоветчиков:

— Не полюбил ты, Борис Николаевич, москвичей. Если бы полюбил Москву, то ты бы никогда не позволил себе сегодня произнести такую речь с этой трибуны.

Эдуард Шеварднадзе назвал выступление Ельцина «безответственностью»:

— Но вам не удастся столкнуть Центральный комитет с московской городской партийной организацией. Нет, не удастся!

В дурацком положении оказались подчиненные Ельцина. От них речь держал назначенный им председателем исполкома Моссовета Валерий Сайкин. Он поспешил доложить, что москвичи с заявлением Бориса Николаевича не согласны, но сказал и несколько хороших слов о своем первом секретаре:

— Он коммунист, знающий человек, активный, много трудился, день и ночь трудился в городе, и те результаты, которые есть (а они сегодня есть), о них можно говорить в Москве: это и выполнение плана по строительству, по промышленности, и улучшение все-таки вопросов торговли — этого не отнимешь...

Сейчас опять же трудно себе представить, что в те времена такой хор обвинений означал для человека политическую смерть. Всем находившимся в зале было ясно, что песенка Ельцина спета. Наиболее активные требовали немедленно снять его с работы и вывести из состава ЦК.

После выступлений членов ЦК Горбачев поднял Ельцина и заставил его оправдываться. Тот говорил достаточно невнятно. Горбачев стал его сам корить:

— Тебе мало, что вокруг твоей персоны вращается только Москва. Надо, чтобы еще и Центральный комитет занимался тобой? Уговаривал, да?.. Надо же дойти до такого гипертрофированного самолюбия, самомнения, чтобы поставить свои амбиции выше интересов партии, нашего дела! И это тогда, когда мы находимся на таком ответственном этапе перестройки. Надо же было навязать

Центральному комитету партии эту дискуссию! Считаю это безответственным поступком. Правильно товарищи дали характеристику твоей выходке...

И дальше Горбачев еще целый час разносил Ельцина:

— Мы на правильном пути, товарищи!.. Мы не зря прожили эти два года, хотя они и не нравятся товарищу Ельцину. Не зря! Ведь посмотрите, что он сказал! Мне дали уже стенограмму. Вот ведь что он сказал: за эти два года реально народ ничего не получил. Это безответственнейшее заявление, в политическом плане его надо отклонить и осудить. Мы добились немалого...

И все-таки из выступления Горбачева неясно было, что делать с Ельциным. Если его сразу не сняли, так, может быть, он еще и останется на своем посту? Присутствующим показалось, что Горбачев оставляет ему шанс.

В постановлении пленума говорилось, что выступление Ельцина надо признать «политически ошибочным. Поручить Политбюро ЦК КПСС, Московскому горкому партии рассмотреть вопрос о заявлении тов. Ельцина Б.Н. об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС».

После разноса, устроенного Ельцину, пленум легко решил небольшой кадровый вопрос — был освобожден от обязанностей члена политбюро Гейдар Алиев, который перенес инфаркт. Его назначили советником в президиум Верховного Совета.

В тот день всем казалось, что карьера Ельцина и Алиева закончилась. Одного ждала опала, другого пенсия. Получилось иначе. Ельцин стал президентом России, Алиев — президентом Азербайджана. А вот их критики навсегда сошли с политической сцены. Но в тот момент этого еще никто не мог знать.

Помню, как после пленума ЦК — никому еще ничего не было известно о сенсационном выступлении Ельцина — мой коллега в журнале «Новое время» огорченно произнес:

— Почему же нашего любимца Ельцина опять не избрали в политбюро?

На что один наш осведомленный автор загадочно заметил:

— Дела вашего любимца Бориса Николаевича плохи, он больше не в фаворе.

Формально пленум закончился победой Лигачева. Всякая критика в его адрес была отвергнута.

Но в окружении Егора Кузьмича подозревали если не сговор между Горбачевым и Ельциным, то, во всяком случае, некий тонкий и дальний расчет московского секретаря. Он напал на Лигачева, зная, что генеральный секретарь изменил свое отношение к