Живу в отеле, плачу пока дорого, — обещают дать комнату подешевле. Улица прекрасная, недалеко Полпредство, в котором уже был.

Венцовы{Венцов — сотрудник советского посольства.} меня приняли очень хорошо, она очень милая женщина. Эр[енбур]ги тоже. Сегодня должна звонить врачиха (полпредская), которая меня поведёт к моим профессорам. Ребятки, пишите мне как можно чаще: я беспокоюсь о Леночке{Жена Ю. Н. — Е. А. Тынянова.}. Пока писем нет, хотя я просил её писать по адресу Эренбургов, не дожидаясь моих. Прочел в Paris–Soir о том, что у нас эпидемия гриппа. Может, и врут, но вы пишите мне, как здоровье всех наших (т. е. ваших).

Кое–где побывал уже — был в архаическом кабачке, устроенном в темнице XV–XVII в. Очень интересно. Немножко пишу — для бодрости, главным образом. Ребятки, я прошу вас не забывать мою «фамилию» на Греческом проспекте. Как состояние Ленки? Я боюсь её малокровия. Скоро вышлю препарат для неё, — можно ли на твой, Веничка, адрес? Целую вас всех — передайте Наташе{Наташа, Колкин — дети В. А. Каверина и JI. и. Тыняновой. Николаю два года.} что под окном у меня школа и французские девчонки ходят обнявшись, как у нас. Маме — передайте поклон. Как её здоровье? Поклон Юлиану{Ю. Г. Оксман.}, Борису Михайловичу]{Б. М. Эйхенбаум.} — сердечный,

Дядя Юша.

29 mars Dimanche, 36

Люба за мной ходит, как за ребёнком.

Дорогие!

Большое вам спасибо за письмо. Ваши письма на меня хорошо действуют, пишите почаще. Я, по–вндимому, ещё недели 2–3 побуду здесь: во 1), ещё не совсем наладил с лекарствами — одно куплено, другое ещё нет, 2), пишу письмо Alajouanin’y с просьбой написать Давиденкову{Известный врач–невронатолог.}, 3), вероятно, побываю ещё у Clovis Vincent. Лечиться здесь нет никакого смысла — во 1), лечение простое, которое я всё равно вынужден буду поручить простому врачу; «наблюдения» такого спеца, как Aiajouanin’a, — это бешеные деньги, Да и притом он сам их вовсе не находит нужными. Все спорные вопросы, которые могут возникнуть, — я оговорил, а отчасти ещё и оговорю. Словом, важен диагноз и назначение; остальное — можно провести дома: я даже везу шприц, иголки и т. п.

Болезнь, к сожалению, хроническая и не очень излечимая: мне обещают через 3 года, однако, такое улучшение, что я её не буду замечать. Маме я ответил. Она почему–то очень раздражена.

Теперь у меня возникает вопрос о моём быте, довольно сложный, если принять во внимание то, что поражена у меня голова (о чём прошу не говорить ни маме, ни Ленке) — т. е. о разных удобствах. Не представляю себе, как мы оба, больные, сможем жить дальше в коммунальной квартире. Написал об этом Левину, может, поможет (я уже написал Леночке об этом). Лидуха, прошу тебя, позаботься о моей кровати; если эту деревянную трудно составить или долго ждать и т. и., — черт с ней; прошу купить хотя бы простую металлическую, по удобную, с хорошим матрасом. Это совершенно необходимо. Прости, Лидуха, что я тебя как мать семейства обременяю, но Леночка больна, а я сам в Париже. Так что пущай уж у меня будет кровать твоего имени.

Уже 4 дня, как у вас началась дискуссия, а я все ещё в Париже! Ну, ничего, если не придётся выступать, то надеюсь, меня другие не забудут. А я уж поживу здесь, поговорю с докторами ещё недели 2–3, ничего не поделаешь. Кстати, на днях исполнилось 15–летие моей лит[ератур]ной деятельности. Я — старик, маститый, и при этом собою доволен: кроме головы — все в порядке, не считая мелочи вроде ног. Твоего выступления жду с нетерпением, по ты из–за этого можешь не спешить. Выступление Виктора{Виктор Борисович Шкловский.} прочёл. В Лит. газете тут же был помещён его портрет: весёлый, улыбающийся. Степа{Николай Леонидович Степанов.} столько уж думал, что, верно, привык! Поздравляю с концом романа{Роман В. Каверина «Исполнение желаний».}. (На тебя немного обижена Эльза{Эльза Триоле.} за Рашель.) Но это в скобках. Хорошо, когда кончаешь роман. Приеду и надеюсь услышать его в твоём исполнении. Получил ли Коленька мои открытки? Я ему хорошие послал.

1983

Целую Юр.

Звонок.

— Кто там?

— Извините за выражение: Поливанов.

Так странно шутил только один из друзей Ю. и. Тынянова, у которого я жил на Греческом проспекте в студенческие годы. Дверь открывалась, и в кухню — все «парадные» в ту пору были закрыты — входил высокий человек лет тридцати, немного прихрамывающий, худощавый, без левой руки, в солдатской шинели. Его встречали — мало сказать, с радостью — с захватывающим интересом. И то и другое было вполне обоснованно. Интерес, однако, приходилось сдерживать, потому что он касался не только удивительной личности Евгения Дмитриевича, но и не менее удивительной его биографии.

Он держался просто. Но это была совсем не та простота, которая позволила бы задать ему не относящиеся к предмету разговора вопросы. Расспрашивать его было как бы не принято, а по существу — невозможно.

Вот как началось наше знакомство: готовясь к экзамену по «Введению в языкознание», я услышал через полуоткрытую дверь чей–то красивый низкий голос, который рассказывал Тынянову о том, что в Ленинграде на Церковной улице открывается Институт живых восточных языков, в котором будут учиться будущие дипломаты. Я был тогда студентом первого курса этиолого–лнпгвистического отделения ФОНа — Факультета общественных наук Ленинградского университета. Это не помешало мне постучаться в дверь кабинета Юрия Николаевича, познакомиться с его гостем — это и был Поливанов — и сказать ему, что мне очень хотелось бы поступить в Восточный институт. Это неожиданное решение крайне удивило Юрия Николаевича. Но Поливанов отнёсся к нему очень спокойно.

— На какой разряд? — спросил он.

Факультеты в Восточном институте назывались разрядами.

— Разумеется, на японский, — брякнул я, только потому, что Поливанов был японистом. С равной лёгкостью я мог назвать любой другой разряд — китайский или иранский. Не выбор языка, а возможность выбора необыкновенной профессии — дипломат! — вот что поразило меня. Подумать только — провести всю жизнь за письменным столом, дыша архивной пылью, перелистывая книги, или энергично действовать на мировой арене, показывая хитрость, прозорливость и, главное, тонкое уменье думать одно, а говорить другое!

Должен сказать, что за всю мою жизнь я не встречал человека более непригодного для этой профессии, чем я. К сожалению, я окончательно убедился в этом лишь через много лет после окончания Восточного института. Все свойства моего ума и характера решительно противоречили призванию дипломата. С равным основанием я мог бы рассчитывать на блистательную карьеру в классическом балете.

Но Поливанов, как я впоследствии узнал, как раз был причастен к той вежливой, мирной и всемирной войне, которая называется дипломатией. Работая в первые послеоктябрьские дни в Народном Комиссариате иностранных дел, он принял участие в опубликовании тайных договоров царского правительства. Это было, как известно, актом мирового значения. Знаток наркомании, он был председателем «тройки» по борьбе с наркотиками в Ленинграде. Меня он интересовал глубоко, да и не только меня. У Юрия Николаевича становилось серьёзное, сосредоточенное лицо, едва Поливанов открывал рот.

Он мог шутя, между прочим, в шутливом разговоре сказать одну фразу, которую умелый и добросовестный учёный мог бы развить и представить в виде докторской диссертации. За примером ходить недалеко. Однажды мы случайно встретились с ним — оба шли в университет. II пока мы пересекали Неву (это было зимой), он изложил мне содержание моей будущей воображаемой работы о фонемах только потому, что я упомянул, что иду на лекцию академика Карского по русскому языку.