Прочитав задачу, Любовь Андреевна машинально заложила страницу веточкой туи, подобранной у чьей-то кровати. Это оказалось очень кстати, а то, пожалуй, и задачу сразу не найти.

В освещённом коридоре она заглянула в конец учебника:

— Как ты сказал?

— Три больших лодки, — сердито ответил Матвей. — Вот где по шесть сидят. И семь маленьких, где по четыре школьника.

— Совершенно верно. Ответ сошёлся. Молодец!

В умывальной Любовь Андреевна, посмотрев, как неловко Матвей трёт руки, взяла мыло и сама вымыла ему и руки, и лицо, и шею. Потом отвела его в спальню, уложила, укрыла одеялом. Всему он подчинялся безмолвно и покорно. И вот он уже крепко спал.

Со вздохом облегчения Любовь Андреевна вышла из спальни. Теперь скорей на автобус — и домой. Как она задержалась! Задачник надо положить на тумбочку возле кровати Тамары Руслановой, чтобы утром вернула.

У кого она взяла задачник? Любовь Андреевна в первый раз внимательно посмотрела на учебник, обёрнутый в зелёную бумагу:

«Учебник по арифметике ученицы пятого класса Ивановой Веры».

Позвольте! Но ведь Матвей учится во втором… Ну конечно, задача про лодки для пятого класса. Как же он мог её решить? И без бумаги и карандаша. В темноте. Сидя зарёванный на полу. А что такое он сказал в промежутке между двумя воплями? «Мне лет сто семнадцать…» Может быть, и то был не просто набор цифр, не пустая болтовня?

Любовь Андреевна с удивлением покачала головой: вот так каприза!

Шестилетний полуголый Матюша, в одних трусах и сандалиях, сидел на корточках под черешней. На земле перед ним были разложены тесными рядами пятьдесят камешков. Он шептал: «Двенадцать!» И быстро откладывал в сторону двенадцать камешков. Немного подумав, говорил: «Тридцать восемь». И сосчитывал оставшиеся камешки, проверял себя. Он вычитал, складывал, умножал и делил камешки, раскладывая их на кучки. Это была его постоянная и любимая игра.

В другом конце садика, в тени густых акаций, бабушка варила варенье. Керосинка стояла на деревянном столе, врытом в землю. На керосинке — огромный эмалированный таз. Сладким абрикосовым духом тянуло оттуда.

Бабушка помешивала в тазу большой деревянной ложкой. Но вдруг она выронила ложку, и та погрузилась в пыхтящий и булькающий водоворот. Бабушка бросилась навстречу внуку:

— Что с тобой? Что?

Матюша бежал к ней, захлёбываясь громким плачем.

— Как хватит за шею! Сразу! Я весь зачислился, зацифрился и не заметил, как она на меня садится! — с негодованием объяснил он сквозь слёзы.

— Ай-яй-яй! — сама чуть не плача от жалости, бабушка разглядывала вздувшийся желвак на тонкой загорелой шейке: Матюшу укусила пчела.

С крыльца сбежала испуганная мама. Теперь двое обнимали, целовали и утешали ревущего мальчугана. Неторопливо спустился по ступенькам отец.

— Ничего, — сказал он, усмехаясь. — Будет цел. Если, конечно, вы не задушите его своими поцелуями.

— Папа! — обиженно закричал Матвей. — Я только хотел отнять от тридцати, как эта противная пчела в меня вцепилась! Может, она за то, что я ошибся? Я нечаянно хотел от тридцати отнять тридцать пять. Но ведь нельзя же! От тридцати тридцать пять — ничего не получится.

— Нет, получится, — спокойно сказал отец. — Минус пять получится.

— Степан! — обнимая Матюшу за плечи, мама с укором посмотрела на папу. — Ему рано отрицательные величины.

Матвей вырвался из маминых рук. Он и про укус забыл.

— Ми-инус пять? — протянул он с удивлением. — Как так — минус пять?

— А вот так. После нуля как бы черта, за ней тоже числа, начиная с единицы, но уже отрицательные, с минусом.

— Ну куда это годится? — рассердилась бабушка. — У нас Матюша, того гляди, спятит. Сам говорит, что весь зацифрился!

— Ничего, — сказал отец. — У вас, дорогая Прасковья Егоровна, кажется, варенье подгорает.

— Вам всё «ничего». О господи, и ложка куда-то делась! — бабушка засуетилась возле стола.

— Значит, если от девяти отнять десять, то будет минус единица? — спросил Матвей.

Отец кивнул.

— А от девяти отнять двадцать, будет минус одиннадцать?

— Конечно, — сказал отец.

— Ура! Ура! Ура! — воскликнул Матвей. В восторге он высоко подпрыгнул, потом быстро нагнулся, подхватил с земли щепку, изо всех сил запустил ею в стенку сарая.

Мама покачала головой:

— Сколько радости! Из-за чего? Умоляю, ты только интегральное исчисление ему не объясняй!

— Ничего, ничего, — сказал отец.

Он всегда говорил «ничего». Он всегда всех успокаивал, неторопливый, спокойный. Бабушка и мама смертельно боялись, что Матвей простудится, свалится с дерева или с забора, занозится, наколет ногу, утонет в море, что его укусит бешеная собака, малярийный комар, скорпион, сколопендра. А папа говорил «ничего».

Своё «ничего» он не сказал, когда вернулся из больницы, где маме сделали операцию. В это время Матвейке уже исполнилось восемь лет.

Бледный, с неживым лицом, отец стоял у стола. Он ударил по нему кулаком, сминая скатерть, и сказал: «Чёрт!» Бабушка рыдала и упрекала себя и папу за то, что они маму «пропустили», не убедили её сделать операцию раньше.

Матвей вышел на крыльцо и сел на ступеньки.

Тень от черешни лежала на земле, вытянутая, очень широкая. Вечерняя прохлада после дневного зноя была приятна. Матвей не хотел, чтобы что-нибудь было ему приятно, но невольно вдыхал лёгкий ветерок с удовольствием.

На невысокий каменный забор влез со стороны улицы соседский Петька. Весь чёрный от загара, а может быть, и от грязи, он взгромоздился на забор вместе с железным ободом от бочки.

— У меня обруч, — сказал Петька. — Выходи на улицу, погоняем.

— У меня мама умирает, — сказал Матвей. — Ей поздно сделали операцию. Надо было год назад. Как минимум.

Петька похлопал глазами, лицо у него стало уважительное.

— Говорят, у твоей матери оказался рак?

— Да, — ответил Матвей, — слегка прищурив глаза и глядя вдаль, чтобы Петька его больше уважал. — У неё оказался страшный рак.

Петька помолчал, потом сказал полувопросительно, полуутвердительно:

— Значит, гонять обруч ты не пойдёшь…

Матвей пожал плечами: мол, что за вопрос!

Лязгнуло железо. Это Петька сбросил на тротуар свой обруч. Через минуту и сам он исчез.

Высоко над головой Матвея реяли ласточки. Лёгкими стрелками проносились они со звонким щебетом. Из-под крыльца вылез Минус единица, лениво поднялся по ступенькам, виляя пушистым хвостиком, и привалился Матвею на ноги.

— Совсем ты плохо растёшь, — упрекнул его Матвей. Минус единице исполнилось два года, а он всё был как щенок.

Пёсик посмотрел в лицо мальчику преданными глазами и виновато постучал хвостом по ступеньке.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал ему Матвей.

В тот момент он не знал, что и сам понимает немногим больше, чем Минус единица. Бездумно повторил он Петьке то, что услышал в бессвязных рыданиях бабушки, в разговоре её с отцом. На самом деле Матвей совсем не верил, что мама умирает. Мало ли чего болтают люди, да и бабушка всегда преувеличивает…

По-настоящему он не верил, что мама умерла, и тогда, когда её похоронили.

Хоронили маму из больницы. Отец не взял Матвея на кладбище. Матвей объелся слив, у него заболел живот, немножко поднялась температура. С ним пришла посидеть соседка. Соседка в столовой вязала кружево, а Матюша лежал в спальне и читал книгу. С кладбища папа привёз бабушку на такси. Когда вошли в дом, бабушке стало плохо. Вызвали неотложку. Матвей не спрашивал про маму и в эти минуты не думал о ней. Вытянув шею, он смотрел, как врач в белом халате делает бабушке укол.