Маркиза с достоинством поклонилась муниципальному чиновнику, а маленькая Цецилия послала ручкой поцелуй.

Потом все трое влезли в одноколку. Пьер Дюран занял прежнее место на оглобле и, удостоверясь, что женщины и дитя помещены удобно, стегнул лошадь, которая пустилась рысцой.

— Как имя этого благородного человека? — спросила несколько минут спустя маркиза у своей дочери.

— Луи Дюваль, — отвечала баронесса, первым движением которой было отыскать на паспорте имя их спасителя.

— Луи Дюваль, — повторила маркиза, — видно, эти простолюдины не все якобинцы и убийцы.

При последнем слове маркизы по щекам баронессы скатились две крупные слезы.

Маленькая Цецилия осушила их поцелуями.

Скажем несколько слов об этих двух женщинах и ребенке, спасшихся, благодаря благородству муниципального чиновника, от большой опасности.

Старшая из двух женщин была маркиза де ла Рош-Берто, урожденная де Шемилье; и по рождению и по связям она принадлежала к числу знатнейших дам Франции.

Младшая была ее дочь, баронесса Марсильи; внучка маркизы, Цецилия, — героиня нашего рассказа; барон Марсильи, отец Цецилии, муж младшей из двух женщин, восемь лет служил офицером в гвардии.

Баронесса пять лет была статс-дамой королевы. Оба остались верны королевской фамилии. Барон, подобно многим из своих товарищей, мог выехать за границу, но он считал долгом остаться при короле и, умирая за него, умереть при нем. Баронесса ничего не думала и осталась с супругом, которого обожала, и с королевой, которую чтила.

Решившись бежать, король и королева возвратили свободу барону и баронессе де Марсильи, и те удалились в свой отель, где начали приготовления к отъезду из Франции, чтобы догнать своего государя, как узнали, что Их Величества были задержаны в Варенне и привезены обратно в Париж; немедленно отправились они в Тюильри, к своим прежним местам, и первые встретили короля и королеву, когда те вышли из экипажа.

В то время подобное доказательство приверженности не могло остаться вовсе незамеченным. 20 июня приготовляло 10 августа, а 10 августа должно было предуготовить 21 января.

Париж представлял странное зрелище: казалось, прохожие шли не по своим делам, а туда, куда влекли их страсти; вместо зевак, отличавшихся беззаботностью, повсюду встречались люди, по-видимому, укрывавшиеся от гонений или искавшие случая к мести; каждый новый день приносил известие о новом убийстве — то убивали какого-нибудь прокурора под предлогом, что он эмиссар Лафайета, то в Тюильрийском бассейне топили какого-нибудь старого гвардейца на глазах сотни гуляющих, бессмысленно смеявшихся при этом отвратительном зрелище; нынче при криках черни вешали на фонаре священника, на другой день рубили Дюваля Эспрмениля на террасе; и все эти убийства, вся резня торжественно назывались судом народа.

Когда подобные слухи доходили до Тюильри, все смотрели друг на друга, с удивлением спрашивая, что это за новое правосудие, безнаказанно занимающее место суда королевского?

Все предвещало великую катастрофу. Однажды небесные знамения захотели соединиться с человеческими угрозами, и завыла вещая буря, как бы в доказательство, что есть какая-то гармония между заоблачным и здешним миром.

Все 3 августа 1792 года солнце жгло Париж; какое-то изнурение, безотчетный ужас, мрачное отчаяние тяготели над городом; встревоженные соседи, собравшись у порогов дверей или переговариваясь из окон, с удивлением показывали друг другу большие, медного цвета тучи, быстро проходившие над узкими улицами, подобно огромным волнам, и сливавшиеся на западе в обширное море крови. Никогда еще небо не имело такого цвета, никогда солнце не покидало земли с таким печальным прощанием.

Вскоре подул такой жаркий, резкий, странный и неожиданный ветер, что все толпы рассеялись, не сказав ни слова, и всякий поспешил воротиться домой, запереть двери и окна. Тогда разразилась гроза.

Подобная же гроза предшествовала революции 1830 года.

Два или три часа люди пытались бороться с природой. При блеске молнии, при ударах грома странная орда так называемых «марсельцев», не потому, что они были из Марселя, но потому, что, подобно грозе, пришли с юга, рассеялась по улицам; живая гроза смешалась с небесной грозой, поток людей смешался с потоками огня и дождя, рассекавшими воздух. Наконец гроза победила непокорных, и ревущие толпы рассеялись, опустелые улицы остались в удел молнии и грому.

Никто не спал в Тюильри в эту ужасную ночь: несколько раз сквозь скважины ставен король и королева смотрели на террасу и набережные. Они не узнавали своего народа, они не узнавали города. Только в семь часов утра буря утихла.

Тогда узнали неслыханные подробности.

Молния ударила более чем в пятьдесят мест, до двадцати человек были поражены ею. Четыре креста были сорваны бурей.

Наконец, в эту ночь, при шуме грозы, Даншон, Камилл Демулен, Барбару и Пани решились на 10 августа.

Девятого барон Марсильи был дежурным в Тюильри, а баронесса, по обыкновению, была у королевы.

В восемь часов утра в различных кварталах Парижа раздались перекаты барабана. Малльярдор, главный начальник национальной гвардии, вызывал милицию на защиту Тюильри, которому еще накануне начали угрожать предместья.

Едва ли три или четыре батальона явились на призыв: одних поместили на двор принцев, других — на дворе швейцарцев, третьих, наконец, в нижнем этаже дворца. Двор принцев вел к павильону Флоры, то есть к павильону, выходящему на набережную; двор швейцарцев вел к павильону Марзан, выходившему на улицу Риволи.

В полдень Малльярдор указал швейцарцам посты, на которых они должны были стоять.

В половине первого барон Марсильи получил приказание сопровождать короля в капеллу. Вся королевская фамилия желала слушать обедню. Так прежде рыцари причащались в час битвы. Ничего не видя, уже все чувствовали приближение страшного события.

Эта обедня, предпоследняя для Людовика XVI, имела в себе что-то торжественное; последняя была 21 июня.

Остаток дня прошел довольно спокойно. Внутри дворца приготовлялись к защите.

В 11 часов вечера Пешион, мэр Парижа, тот самый, который год спустя бежал и был съеден волками в Сен-Эмильонских пустошах, вошел к королю и вышел от него в полночь.

Тогда король отворил дверь комнаты, в которой помещался караул, и, узнав командовавшего им офицера, сказал:

— Господин Сарсильи, ночь пройдет спокойнее, нежели мы думали; мэр уверяет нас, что все утихает. Сообщите эту приятную новость господину Малльярдору, но пусть он, однако, не спит.

Барон поклонился и вышел, чтобы исполнить приказание короля, но, придя к караулу, стоявшему на парадной лестнице, остановился, вслушиваясь и не веря самому себе. Набат и тревога раздавались в одно время, и крик «на места!» слышался от одного конца Тюильри до другого; в то же время запирали решетку карусели.

Через полчаса разнесся слух, что артиллеристы национальной гвардии, призванные для защиты короля и поставленные на дворе, повернули пушки на дворец.

В два часа утра барону Марсильи сказали, что король его спрашивает.

Барон нашел короля, королеву, принцессу Елизавету и приближенных в комнате перед кабинетом короля. Баронесса стояла в амбразуре окна с двумя другими статс-дамами.

Все женщины были очень бледны. Лица их выражали решимость.

Король не ложился спать. При входе барона он лежал на канапе. Его Величество встал, на нем было платье фиолетового цвета и шпага.

Людовик XVI пошел навстречу барону и, по своей привычке взяв его за пуговицу платья, отвел в сторону.

— Кажется, любезный барон, несмотря на слова г. Пешиона, дела идут все хуже и хуже. Они собираются и, как уверяют, с рассветом пойдут на Тюильри. Чего они хотят? Я не знаю… Без сомнения, убить нас… Как вы думаете, в состоянии ли Тюильри защищаться?

— Государь, — отвечал барон, — вы желаете знать истину?