А что именно, объяснять в стотысячный раз не хотелось. Все равно не поймет: согласие с собой, место, которое буду считать домом, того, кому я нужна, и еще полезную, содержательную и хорошую жизнь. В этот раз она, естественно, не потрудилась спросить. Зато в тысячный раз напомнила, что времени осталось не так уж много, что мне уже тридцать шесть, а впереди так ничего и не светит. К тому же я живу, как перекати-поле, и каков результат? Сказала, что карьера для меня важнее всего. Еще Шейла сказала, что я слишком разборчива и хочу невозможного, и, поскольку я не желаю идти на уступки, она готова поклясться, что единственный, кто мне может подойти, это сам Господь Бог. Я Шейлу ужасно люблю, но, как хотите, она меня достала.

Она позвонила сразу же после Дня Благодарения и рассказала про этого Лайонела. Я только что повесила на стену акварель Чарльза Олстона: танцующую негритянскую пару 40-х годов. Выплачивая за нее целых полгода, я до того радовалась, заполучив картину, что еще улыбалась, когда зазвонил телефон. Я уселась у стола в гостиной и смотрела в окно: снова повалил снег, и было красиво. Временами я чувствую себя здесь как на седьмом небе. Я живу на двадцать третьем этаже, и вид из моего окна на все сто восемьдесят градусов: от Скалистых гор до деловой части города прямо внизу. Я закурила, облокотясь о стол.

— Ну и сколько же ему лет?

— Сорок один, — ответила Шейла.

— Сорок один? Такой старый?

— Сорок один — это не старый, Саванна. Тебе самой под сорок, так что помалкивай.

— Знаешь, Шейла, я этих сорокалетних столько повидала, что надолго хватит. Им пяти минут достаточно на все про все. Обрюзгшие, держатся с тобой словно они твои опекуны. Завязли в своих привычках хуже благочинных старушек. А кроме того, не стоит мне надоедать.

— Ты говоришь точь-в-точь как твоя мама.

Это, конечно, было обидно, но все это чушь собачья. Шейла не знала, что за мужчины мне попадались после Бостона, а рассказывать не хотелось. Она утверждает, что я слишком уж строга, но ведь я-то знаю, кто в моем вкусе, а кто — нет. В своей жизни я встречала и образованных, и удачливых, и красивых черных парней, но они меня не волновали. Дрянь попадается в любой упаковке.

— Так какие у него трудности? — спросила я и затянулась сигаретой.

— Никаких.

— Если человеку сорок один год, а он еще холостяк, значит, трудности есть.

— Он развелся.

— Давно?

— Пол говорит, четыре года назад. У него свое дело.

— А чем он, собственно, занимается?

— Продает пожарные машины.

— Что продает?

— Что слышала. Пожарные машины.

— Ух ты, какое интересное занятие!

— Саванна, не иронизируй.

— И не думаю.

— Как бы там ни было, у него собственный дом и еще кое-какая недвижимость.

— Разве я спрашиваю о его собственности?

— Нет. Потому я и рассказываю. Ты никогда не знаешь, есть у мужчины что-нибудь еще, кроме того, что у него между ног. А потом уже бывает слишком поздно.

Ну, на это я даже отвечать не стала. Шейла сама не понимает, что несет. Она, наверное, расследование с пристрастием провела, прежде чем выйти за Пола. По ее меркам, мужчина должен иметь идеальную репутацию и зарабатывать шестизначную сумму. Только тогда на него стоит убивать время и силы.

— Ну, а какой он из себя, этот подарок судьбы?

— Кончай издеваться! На фотографии очень даже ничего.

— А фотографии сколько лет?

— Не знаю. Лет десять, я думаю.

— За десять лет кто хочешь развалится.

— Нет, Пол говорит, он по десять километров каждый день бегает, реставрирует старинные машины, ездит на джипе, окончил колледж и ростом метр восемьдесят три. Это все, что я знаю.

Признаюсь, она меня заинтриговала, но сказанного было недостаточно, чтобы загореться. Да и надоело зря волноваться. И все-таки я ему позвонила. Его не было дома, и включился автоответчик. Голос на пленке приятный, а фоном звучит мелодия в исполнении Гровера Вашингтона. Мне Гровер Вашингтон нравится. Через автоответчик мы общались три недели. В своей нефтяной компании я занимаюсь связью с прессой и часто мотаюсь по командировкам, и Лайонел записал на мой автоответчик, что собирается начать новое дело и тоже много ездит. Что ж, по крайней мере, трудолюбивый, решила я. Прошло еще несколько дней, потом наступило наводящее тоску очередное Рождество в одиночестве. Как-то возвращаюсь с работы, а на ответчике две записи. Одна от мамы: не могу ли я отправить ей девяносто пять долларов на курсы вышивания и оплатить просроченный счет за электричество. Другая — от Лайонела: они с приятелями по теннису собираются на новогоднюю вечеринку в какой-то первоклассной гостинице и ждут меня. На свидание это не совсем похоже, но все-таки лучше, чем сидеть дома взаперти и гладить кошку. Меня саму последний раз гладил Фред, да и то всего недельку, потому что его жена, про которую он и думать-то забыл, вдруг вернулась из командировки. Но с тех пор уже три месяца прошло. Вот будет забавно, если этот Лайонел окажется Мистер Что Надо! Просто потому, что я его ищу. Хочется, чтоб он был общительный, обаятельный, хоть чуть-чуть умел выражать свои мысли и не пытался полночи доказывать, какой он виртуоз.

Если мои мысли не будут заняты ничем посторонним, когда он говорит, или если он не будет городить заученную чушь, я постараюсь быть с ним любезной, неотразимой. Верным признаком того, что он меня слегка заинтересовал, будет желание представить его без одежды и размышления на тему: каков он в постели. Ну а если в эту сторону мысль даже не повернется, значит, от него не жди тепла и, стало быть, меня к нему не тянет.

Я только что вышла из ванны, когда зазвонил телефон. Я надеялась, что это Лайонел: хочет узнать, приду я или нет, и ответила деловым тоном:

— Алло?

— Саванна, ты? — Мама удивилась, как будто кто-то другой мог снять трубку. Вытянув антенну, я пошла искать сигареты.

— Да, мама, это я. Как дела?

— Все в порядке Спасибо за деньги. Свет у нас не отключили, а курсы слишком сложные. Что ни вечер, новые стежки разучивай. А тут и Шейла, и ребятня, так уж не до вышивки.

— Шейла живет у тебя?

— Ага. Я думала, ты знаешь. Не говори только, что я тебе сказала. Она утверждает, что в этот раз уж точно разведется. Да пусть болтает. Я не обращаю внимания. У нее никогда не поймешь, то ли она сходится, то ли разводится. Того и гляди, совсем свихнется.

— Ты каждый раз так говоришь.

— Знаешь, он все ей звонит, они часами разговаривают. Помяни мое слово, она в любой момент вернется домой. Ну ладно, хоть сегодня ты не одна сидишь?

— Нет, мам.

— Умница. На вечеринку пойдешь?

— Да.

— В чем ты будешь?

— А что, мам?

— Да ничего, просто надеюсь, что ты что-нибудь привлекательное наденешь, а не что-то из этих твоих деловых костюмов. У тебя там от них шкаф трещит.

— Мам, ну что тебе до того, в чем я буду? Ты ведь за четыре тысячи километров отсюда. Я уже взрослая девочка и не надо меня каждый раз учить, что мне делать.

— Ты мне про километры не рассказывай. Я без тебя знаю, что ты без моих благословений обходишься. Но пока еще я твоя мать, и таким тоном не разговаривай. Так ты мне не ответила.

— Я надену платье в обтяжку. Сзади вырез до попы, а спереди почти до пупа. Ну как?

— Вполне. Только надень теплый жакет. У тебя свидание?

— Что-то вроде.

— Не морочь мне голову своими „вроде". У тебя свидание?

— Меня просто пригласили.

— Он или она?

— Он, мама.

— Так чего бы тебе с ним не встретиться?

— Слушай, мам, это долгая история. Мне бы одеться. Ты сама-то сегодня „что делаешь?

— Сижу дома. Опасно стало выходить на улицу на Новый год, так что никуда не пойду. Стряпаем тут с Шейлой фасоль и шкварки на завтра, а детишки взяли видеокассеты напрокат и готовят себе кукурузные хлопья.

— Ладно, ты там всех от меня поздравь.

— Погоди, не вешай трубку! Можешь сделать мне приятное?