На этот раз из всех сынков богачей доносили только на Симху-Меера. Литвак Липа Халфан не успевал строчить жалобы губернатору, которые ему заказывали балутские ткачи, недовольные освобождением Симхи-Меера Ашкенази от призыва. С той же прилежностью, с которой Липа Халфан прежде писал доносы Симхи-Меера на ткачей, не желавших работать за плохое жалованье, он писал теперь доносы ткачей на Симху-Меера, который не хочет послужить государю императору. Симха-Меер знал, чья это работа, знал, что так Балут расплачивается с ним за его хлеб, который едят ткачи и их семьи. Он не уступил балутским ткачам. На всех трех устроенных Симхе-Мееру комиссиях врачи морщились, прослушивая его сердце, которое от волнения и впрямь стало стучать сильнее. И все же красный билет стоил молодому фабриканту больших денег и еще больших переживаний. Будучи зятем на содержании, Симха-Меер потребовал, чтобы тесть, как и положено, помог ему в освобождении от армейской службы. Наличных он брать не стал, но запись на счет тестя сделал.

Ближе к Пейсаху Господь послал реб Хаиму много радости. Он дожил до того, что оба сына, как сговорившись, подарили ему внуков. На этот раз ему не пришлось беспокоиться по поводу имени своего ребе. Он дал одному из внуков еще и имя собственного деда. Веселый, полный уверенности в помощи Господа, он готовился к хорошей, спокойной жизни, к жизни пожилого еврея, переженившего всех своих детей, избавившего их от призыва; еврея, у которого уже внуки и при этом жена совсем не бабушка, а молодая и свежая женщина со сладкой, соблазнительной шеей и таким лицом, что на нее оглядываются на улице.

— Слава Творцу, — сказал он своему ребе, вручая ему щедрый, достойный богача подарок, — все хорошо, только бы не сглазить… Слава Богу, я вижу радость от сыновей, от дочери и зятя…

Но вскоре после этого он увидел, что зять не так уж его и радует, как он сказал ребе.

Симха-Меер показал тестю зубы.

Однажды на исходе субботы, когда реб Хаим с большим наслаждением пел гимны о вине и хлебе, об оливках, которые Господь обещал Своему избранному народу, если он будет следовать Его путями, Симха-Меер прервал его посреди пения, подав недельный список векселей.

— Тесть, — сказал он, — я хочу, чтобы вы заплатили мне по векселям. Я больше не могу ждать.

Реб Хаим толком не понял, о чем его просит зять.

— Что за векселя? — спросил он с мелодией религиозного гимна.

Симха-Меер вальяжно разложил книги, бумаги, векселя, перевязанные бантиками, и перечислил их по порядку, по датам — году и числу.

— Десятого числа первого месяца тесть взял… Восемнадцатого числа второго месяца тесть взял…

Реб Хаим слушал неохотно. Он всегда ненавидел счета, особенно на исходе субботы. Но Симха-Меер упрямо зачитывал пачку бумаг, продолжая складывать, суммировать, — вексель за векселем, цифра за цифрой, и так без конца. Чем дольше он читал и считал, тем выше вырастала гора бумаг.

— Ну, покажи мне уже итог, — потерял терпение реб Хаим. — У тебя этому конца не будет.

— Будет, — успокоил его Симха-Меер. — Сейчас, сейчас…

Закончив подсчеты, он снова упаковал бумаги и векселя, завязал на каждой пачке бантик и подвел итог. Итог был большой, тяжелый. Он упал на реб Хаима, как пудовый камень на голову.

— Итого с тестя причитается сумма, — подытожил Симха-Меер длинный список цифр, — в три тысячи, шесть тысяч, десять тысяч, одиннадцать тысяч…

От таких чисел у реб Хаима перехватило дыхание. Сначала он сильно побледнел, потом сильно покраснел, словно перед апоплексическим ударом.

— Фальшивые счета! — стукнул он рукой по столу.

— Тесть подписал их, — спокойно ответил Симха-Меер.

Реб Хаим сверкнул глазами. Он быстро протянул свою волосатую руку богача и хотел схватить бумаги.

— Я хочу видеть векселя, — сказал он.

Но в тот же момент Симха-Меер выхватил пачку из-под волосатых рук тестя, которые с радостью разорвали бы ее на мелкие кусочки.

— Разве что, — сказал он вальяжно, пряча пачку во внутренний карман атласного жилета, — разве что тесть будет отрицать подлинность своей подписи.

Реб Хаим снова побледнел. Он видел перед собой нового Симху-Меера, чужого, спокойного, безжалостного и целеустремленного, желавшего схватить, придушить, высосать последнюю каплю крови.

— Ты меня подловил? — спросил реб Хаим.

— Я вложил в тестя деньги, — небрежно сказал Симха-Меер. — И я хочу получить свое.

— Ну а если я тебе не отдам? — спросил реб Хаим. — Если я тебе не отдам, что ты мне сделаешь?

— Тесть знает, что делают с векселями.

— Хочешь меня уничтожить? Ты же знаешь, что я не могу сейчас заплатить. Ты хочешь погубить собственного тестя?

— Торговля — это не богадельня, — ответил ему Симха-Меер.

Теперь реб Хаиму не оставалось ничего другого, как кричать.

— Грабитель! — завопил он. — Разбойник с большой дороги!

Прибежала, заламывая руки, Прива. За ней вбежала Диночка с младенцем на руках. Даже кухарка Годес прибежала с мокрой миской. Реб Хаим продолжал бушевать.

— Режь! — кричал он Симхе-Мееру, распахивая на груди свой бархатный жилет. — Бери нож и режь!..

Ему стало дурно. Бархатный жилет в крапинку душил его. Три женщины — Прива, Диночка и кухарка Годес — подхватили грузного мужчину под руки и увели его на кушетку.

— Люди, — кричали они, — что здесь происходит? Господи на небе!

Симха-Меер сгреб со стола бумаги и быстро вышел из дома. Он пошел не в ткацкую мастерскую, а в хасидскую молельню, на церемонию проводов субботы, к молодым хасидам, у которых он долгое время не бывал.

До рассвета он просидел с живущими на содержании молодыми хасидами, распевал с ними хасидские напевы, рассказывал притчи из святых книг, сыпал поговорками. Он не торопился этой ночью домой, к своей Диночке.

Началась новая неделя, и вместе с ней — суды Торы между тестем и зятем, беготня, суета, напряжение. Реб Хаим теперь целыми днями бегал в поисках справедливости, управы на зятя, приобретенного им за тысячи рублей для своей единственной дочери. Прежде всего он пошел к свату.

Реб Авром-Герш по своему обыкновению положил носовой платок на том Геморы в знак того, что он не прекращает изучение святой книги, а лишь прерывает его, и молча слушал кричащего и суетящегося свата, пока тот не выговорился полностью.

— Кто вам велел делать его своим компаньоном? — сказал реб Авром-Герш. — Я хотел, чтобы он сидел и изучал Тору. Без моего ведома вы оторвали его от Геморы и втянули в коммерческие дела. Теперь расхлебывайте кашу, которую сами заварили. Я этого молодого человека знать не хочу.

Реб Хаим стал стучать по столу, кричать «Караул!», но сват его не слушал. Он снял носовой платок с Геморы и вернулся к своему уроку.

Видя, что здесь он ничего не добьется, реб Хаим побежал в молельню александерских хасидов искать справедливости в том кругу, к которому принадлежал его зять. Но никто не хотел связываться. Он отправился в Александер, к самому ребе Симхи-Меера. Но Александерский ребе повернул дело так, что он, мол, в денежные споры не вмешивается. Он, мол, отвечает только за соблюдение заповедей.

— Вызови его на суд Торы к раввинам, — посоветовал реб Хаиму Александерский ребе. — У евреев есть суд Торы. А я в денежные дела не вникаю.

Реб Хаим послушался и послал к зятю синагогального служку, чтобы тот позвал его к раввинам. Симха-Меер пришел, но не дал раввинам задурить себе голову, как не позволял взять верх над собой меламедам, когда он был мальчишкой и учил Гемору. Теперь он и раввинов запутал, сбил их с толку своим криком, и они увязли в его рассуждениях и доводах. Он сыпал поговорками, купеческими шуточками, цитировал «Хойшен мишпот»[106] и поднял такой шум и трескотню, что раввины растерялись.

Как они ни пытались добиться от него толка, он лишь запутывал их еще больше, заговаривал им зубы, уверял, что представит суду новые бумаги и новые свидетельства.

Он, как никто другой, был подготовлен к раввинским судам Торы, точнее, к лодзинским ее судам, где Тора и ее законы не имели решающего значения и всегда побеждал тот, кто оборотистее.