Оперные певцы, колоратурные певицы, танцовщицы, скрипачи-виртуозы демонстрировали свои таланты, услаждая слух и зрение собравшихся гостей, развлекая их и помогая справиться с изобилием блюд. Самые красивые арии лучших композиторов прозвучали в высоких разубранных залах. Но мало кто из гостей их слушал, все были заняты едой, крепкими напитками, разговорами, смехом, завистью. Женщины оценивающе смотрели на соперниц — на бриллианты, дорогие платья, красивые декольте. Еврейские банкиры старательно веселили публику еврейскими шутками, вызывая у иноверцев взрывы хохота. Русские военные рассказывали друг другу срамные анекдоты и обсуждали казарменные интриги. Немецкие фабриканты облизывались на глубокие декольте и пышные дамские бедра. Польские шляхтичи сыпали колкостями в адрес русских, немцев и евреев, захвативших их страну.

Говорили в основном по-немецки и по-русски. Польская речь звучала редко. Ею здесь было никак не обойтись. Немецкого шляхтичи не знали и мучились, объясняясь на своем убогом французском, которому их учили еще в детстве и юности. Это их ужасно злило, и они не переставая бурчали себе под нос:

— Величие простолюдинов! Понаставили всего, как в шинке!

— Осторожнее, а то еще найдешь швабскую фаршированную кишку с капустой.

— И кусок еврейской селедки с чесноком…

— Скоро для шляхтича уже и места в этой стране не останется. Сплошные кацапы, швабы и жиды…

Гости пили за здоровье друг друга. Русские чиновники чокались с польскими помещиками, родственники которых томились в Сибири за участие в недавнем восстании. Польские помещики жали руки еврейским банкирам, у которых им приходилось брать кредиты. Немецкие фабриканты дружески хлопали коллег по спине. Однако, едва расставшись, давешние приятели оговаривали и ругали друг друга.

— Польские гордецы-побирушки, — ворчали еврейские банкиры. — Надутые как индюки…

— Швабские свиньи, устроились тут как у себя дома, — шипели сквозь зубы поляки.

— Еврейские халтурщики, — злобствовали немцы. — Того и гляди захватят всю ткацкую отрасль.

— Дамочки хорошенькие, — переговаривались русские офицеры, — а вот мужчин надо гнать ко всем чертям. Сплошные инородцы. Такое ощущение, как будто мы не у себя в России…

Ненависть царила в роскошных освещенных залах. Хунце открыли все двери, показывали гостям свои владения: спальни в стиле Людовика XV, библиотеку, полную книг с позолоченными корешками, охотничьи домики со множеством оленьих рогов, курительные комнаты с тяжелыми, обитыми кожей креслами, картинные галереи с огромными немецкими полотнами в золоченых рамах и двумя портретами хозяев дома — и похожих, и приукрашенных, очень торжественных, напоминавших портреты королей.

— Великолепно, — громко восхищались все и шептали друг другу: — Халтура…

— Прекрасные экземпляры, — вслух хвалили гости зверей в охотничьем домике, а между собой говорили: — Куплены готовыми.

Так же расхваливали книги и спрашивали соседа на ухо, не читает ли их старый Хунце вверх ногами. Выражали восторг по поводу мрамора, японских ваз и тут же шутили, что старики Хунце варят в них пиво.

Жены сживали мужей со свету за то, что те не добыли себе титула и не украсили им свое фамильное имя. Матери завистливыми глазами смотрели на сыновей Хунце, к которым теперь будет не подступиться. Женщины постарше пожирали глазами молодых баронов из-за их привлекательности и осуждали их за их распущенность. Уродливые завидовали красивым, те, кто победнее, умирали от зависти к тем, кто побогаче, бредили их бриллиантами.

Но внешне гости были дружелюбны, добры, внимательны и деликатны. Лишнего не болтали, вели медовые речи, осыпали друг друга комплиментами. А музыка не переставала играть, оперные певцы — петь, танцовщицы — танцевать, бриллианты — сверкать, вина — искриться.

— Прозит, барон! Ура, баронесса!

— Прозит, мои дорогие и глубокоуважаемые гости!

В полночь оркестр заиграл танцевальную музыку — вальсы, полонезы и кадрили. Молодые женщины и мужчины прижимались друг к другу, шептали на ухо слова любви, обнимались, целовались украдкой и скользили в танце по сверкающим полам. Мужчины постарше ушли к карточным столикам, где на кон ставились целые состояния.

Старого Хунце и его жену так поздно уже не держали ноги, и дочери своевременно отвели их в заново обставленную спальню. Издалека к старикам доносилась музыка, но им было совсем невесело в их больших резных кроватях с голубыми шелковыми балдахинами. Все это общество было для них обузой — обузой для их возраста, положения и понятий. В своей новой баронской шкуре они чувствовали себя потерянными. На каждом шагу они попадали впросак, их слова были вечно некстати. Дочери то и дело уводили их в уголок и поучали.

— Молчите же ради Бога! — шикали они на родителей.

Старики вспоминали минувшие годы и тосковали по ним.

— Хайнц, ты спишь? — спросила старуха своего мужа.

— Нет. А ты, Матильда?

— Тоже нет, — отвечала она.

А на улице вокруг дворца, по ту сторону каменной ограды, толпились тысячи людей, жаждавших хоть одним глазком заглянуть в освещенный дворец. Однако каменная ограда не давала удовлетворить любопытство.

Были видны только большие освещенные окна и туманный свет, пробивавшийся сквозь тяжелые портьеры.

Кучера щелкали бичами всю ночь.

Как тяжелая ноша, свинцовая и гнетущая, лег баронский титул на плечи старого Хунце.

Этот титул ввел его в колоссальные расходы, куда большие, чем изначально рассчитывали его сыновья. Неизмеримо большие. Губернатор проглотил чудовищные суммы. Не меньшие деньги ушли на перестройку дворца, на новую обстановку и бал в честь получения титула. Хайнц Хунце покрыл сыновьям их расходы, но Симха-Меер не торопился взыскивать долг. Он предпочитал держать свои деньги у братьев Хунце. Да и молодые бароны не спешили с ними расстаться. Теперь, в новом статусе, им требовалось еще больше средств, чем прежде. На одном только балу они проиграли в карты немалые суммы. Толстый главный директор Альбрехт, под весом которого ломались стулья, со множеством извинений, красивых слов и сладких речей напомнил старому Хунце, что платежный баланс портится.

— Мне очень жаль, господин барон, — оправдывался он, — но моя обязанность обратить ваше внимание на то, что в кассе есть дыры, большие дыры. А Гецке не хочет ждать с доходами. Он цепляется за каждый пфенниг.

— Эта свиная собака Гецке, — злобно проворчал Хунце, — этот вшивый мерзавец.

Фриц Гецке снова точил зуб на Хайнца Хунце, как в старые времена, когда они еще не были компаньонами. Баронский титул, который получил теперь Хунце, не давал Фрицу Гецке покоя. Из-за него он не спал по ночам. Все годы компаньонства он носил в себе тихую ненависть к своему партнеру, потому что, хотя Фриц Гецке был полноправным компаньоном Хайнца Хунце и, возможно, даже вложил в их дело больше труда и денег, фабрика все равно носила имя Хунце. На вывесках, на письмах, на всех официальных бумагах было четко написано «Хунце и Гецке», но люди на улице всегда говорили «фабрика Хунце», а имя Гецке отбрасывали. Директора фабрики и ее работники оказывали больше почета Хунце, чем его компаньону. Имя Гецке здесь как-то не прижилось, не вошло в обиход. И Фрица Гецке это очень раздражало.

А тут в довершение зла еще это баронство Хунце. Правда, Гецке новый титул партнера проигнорировал. Для него он просто не существовал. Фриц не только не пришел на бал к Хунце, он даже ни разу не назвал Хунце бароном. Ни самого старого фабриканта, к которому он по-прежнему обращался «герр Хайнц», ни его сыновей, которых он при встрече называл «молодыми людьми». Кроме того, он не мог спокойно слышать, как директора и инженеры фабрики именуют его компаньона только что полученным им титулом.

— Ах, Хунце, — поправлял он их каждый раз, когда они говорили «господин барон».

С давних пор Гецке пытался догнать Хунце, но сколько бы он ни прикладывал усилий, он все время плелся позади. Правда, однажды он победил своего бывшего мастера, заставил старика сделать его, Фрица Гецке, которого тот иначе как вшивым мерзавцем не называл, своим компаньоном. Это была большая победа, но для людей, для всего света Хайнц Хунце по-прежнему был крупным фабрикантом и королем Лодзи, а Фриц Гецке так и остался в тени. Его знали считанные люди. Он делал все, чтобы походить на своего бывшего мастера. Он выстроил себе такой же дворец, как у Хунце, поставил там такую же мебель, купил себе такие же кареты и лошадей. Он обезьянничал во всем — ходил в похожей одежде, курил трубку, пересыпал речь крепкими словечками, но это не помогало. И вот теперь Хунце вырвался далеко вперед, а Гецке безнадежно отстал. И Гецке кипел от злости. Еда и сон были ему не в радость.