Как-то на совещание, кроме механизаторов, были приглашены и бригадиры полеводческих бригад.

— Опять сообщают, осадков не будет, — начал Иван Борисович, стуча пальцем по толстому стеклу на письменном столе. — Дождя не будет. Предлагаю перестать смотреть на небо, надеяться на него нечего.

— А на кого же? — спросил Назаренко.

— На самих себя. В степи есть колодцы. Мимо нас течёт Ея. Надо брать воду и поливать посевы из вёдер и бочек. Ночью, утром и днём.

В зале наступило замешательство. Никто не ожидал, что директор МТС может всерьёз предложить поливку огромной площади кустарным способом. Да ещё днём! В жару! Мы с Назаренко переглянулись.

— Колхозное поле не грядка, — возразил Назаренко. — Мыслимо ли, Иван Борисович, тысячу гектаров с помощью бочек и пожарного крана оросить? Реку ложкой не вычерпать,

— Берите вёдрами, возите в бочках — в чём угодно. Ясно? — И, объявив совещание закрытым, директор попросил меня задержаться на несколько минут.

— От Назаренки, — начал Иван Борисович, — можно всего ожидать. Неустойчивый казак, консерватор с пелёнок. А ты, Костя, — коммунист, переселенец, передовик! Твоей бригаде знамя дали не для того, чтобы ты нос кверху задирал. В поливе ты отстал от других. Есть бригады — по тысяче бочек на посевы вылили, а ты всё раскачиваешься, выжидаешь, новое не хочешь поддержать.

Я ответил, что я сторонник нового, готов драться за новое, если это новое разумно, Назаренко прав, когда говорит, что колхозное поле не грядка и что полив из бочек не спасёт посевы. А днём, в жару, поливать поле и вовсе неразумно. Вред один.

— Вот ещё тоже умник нашёлся! — вскипел Иван Борисович. — Не я придумал такой способ поливки. Ростов нам его рекомендовал. Нас что ни день, то по телефону краевое начальство спрашивает: сколько лошадей и бочек было занято на подвозке воды? Сколько бочек вылито на поля? С меня крайземотдел спрашивает, а я с тебя буду спрашивать, понял?

Как не. понять! И младенцу ясно, что полив вёдрами нужен директору не для того, чтобы спасти хлеба, а чтобы отчёт составить, в краевой сводке покрасоваться.

Директор строго посмотрел на меня и спросил:

— Так сколько подвод с бочками завтра в степь отправишь?

— Ни одной. Чем бессмысленно убивать время, я лучше из-под почвы маленький дождик вызову.

«Маленьким дождиком» в нашей местности старые хлеборобы называли рыхление почвы. Взрыхлишь землю, и влага, которая поступает снизу вверх по капиллярам, постепенно накапливается в верхнем слое земли. И, хотя скупое небо в это время не посылает на землю ни капли дождя, корни, растений не испытывают голода, питаются подпочвенной влагой,

— Ну и вызывай! — сказал с сердцем Иван Борисович и, повысив голос, добавил: — Но и бочки с водой на поля вози; ещё раз говорю: не моя это выдумка — Ростов предлагает…

Скрепя сердце подчинился я бессмысленному распоряжению директора. К счастью, вскоре ветер изменил своё направление, на небе появились кучерявые облака, примчались тучи, предвестницы дождя, и он пошёл… Сильный, летний, грозовой!

Засуха отступила. Повеселели озимь и ярь. Степь огласилась птичьими голосами.

Всё было бы хорошо, если бы не проклятые комары. Они тучами клубились над камышовыми зарослями. Ей и буквально изводили людей. Малярия свалила почти половину моей бригады. Особенно тяжело переносила болезнь Лида — она ждала ребёнка.

Пришлось отвезти жену в районную больницу. Выслушав её, молодой врач развёл руками и сказал мне:

— Тропическая малярия. Получайте направление и немедленно везите больную в Ростов, в клинику.

Из Кушевки мы отправились в Ростов. Профессор поликлиники заявил:

— Опасность велика. Настолько велика, что сразу могут быть две жертвы. Вы рискуете потерять жену и младенца. Самое лучшее лекарство — это переменить климат, отправить жену с юга на север.

Легко сказать — отправить. А куда? В Жестелево? Там у нас ни двора, ни кола! Конечно, Лида может пожить у матери. Но что будет, если она приедет одна? Начнут сокрушаться многочисленные родственники: «Не мы ли тебе говорили, от добра добра не ищут. Бросила хозяйство, а с чем вернулась? С лихорадкой, с больными детьми, без мужа».

А сколько упрёков падёт на мою голову! И всё же оставался один выход — везти, жену в Жестелево.

Продали мы на расходы овцу, кур. Корову пришлось сдать на колхозную ферму. Ухаживать за ней с отъездом Лиды было некому.

Злые языки пустили по Шкуринской слух: «Борин концы, отдаёт, живность сбывает…»

Вызывает меня начальник политотдела МТС:

— За кем, Костя, тянешься? За дезертиром Хитроновым? Помни, бросишь Шкуринскую — партийный билет потеряешь…,

Я молчу: легко ли такие слова слушать от руководителя, которого уважаешь. При всей своей строгости начальник политотдела был справедливым человеком, и это качество все в нём ценили.

— Нечего сказать, передовик! Или ты думаешь, это почётное имя за тобой навек закреплено? Запряг ты прямо, а поехал криво, чтобы сказать: «Прощай, Шкуринская!»

Я несколько раз пытался объяснить, что дело обстоит вовсе не так, но начальник политотдела и слышать не хотел. Дождавшись наконец, когда он выговорится, я сказал:

— Всё это пустое. Досужие выдумки.

— Как — досужие выдумки? А что же ты собираешься делать? — снова вскипел начальник политотдела.

— Спасать жену, она тяжело больна. Тропическая малярия. Здесь оставаться ей опасно.

Начальник политотдела вдруг осёкся и, как бы спохватившись, начал нервно крутить ручку телефона. Сняв трубку, потребовал:

— Соедините меня с «Максимом Горьким». «Горький»! «Горький»!.. — настойчиво повторял он в трубку.

Контора колхоза молчала…

— Жене поможем, — сказал он, — но тебя не отпустим. Видишь, какая горячка: бой за хлеб начинается. И какой бой! Можно ли в такой момент бригаду оставить без командира? А за жену не беспокойся. С ней мы пошлём провожатую. Вечером договорюсь с Сапожниковым, он душевный человек — не откажет: выделить колхозницу. Ну как, согласен?

Колхоз дал провожатую, но как раз перед тем как нам ехать на вокзал, она повредила ногу. Я был в полном отчаянии. Что делать? В конторе колхоза, кроме сторожихи, никого не оказалось. Сапожников должен был вернуться в станицу только к вечеру, а без председателя никто не мог назначить другого человека.

До отхода поезда оставались считанные часы. Ждать дольше становилось рискованным. Решил отправить Лиду и детей без провожатой.

— Пап, а пап, ты с нами поедешь? — спросила старшая дочка, когда мы вошли в вагон.

Я промолчал. Сказать «поеду» — значит обмануть, «не поеду» — ещё больше расстроить и обидеть и без того встревоженных жену и детей.

— Вот управлюсь с уборкой, — наконец нашёлся я, — тогда приеду за вами и гостинцев привезу.

— Можешь не приезжать, — с трудом ответила Лида. — Обратно в это малярийное пекло я не вернусь. Лучше тома умереть, чем тут мучиться. Ты, чай, не забыл ту картинку, что дядя Фёдор нам подарил?

Я понимал причину гнева Лиды и прощал её резкость.

Она как вошла в вагон, так и свалилась на полку. Тяжело было смотреть на её исхудавшее, искажённое приступом лицо, видеть, как трясёт её лихорадка, слышать, как она стонет от боли. «Нет, — подумал я, — отправлять её одну нельзя». И с этой мыслью как угорелый выскочил из вагона.

До билетной кассы — метров сто. Время ещё есть взять билет…

— Куда мчишь, Костя? — вдруг остановил меня знакомый голос.

Я обернулся — на перроне стоял Василий Туманов.

— Спешу за билетом, Лиду до Жестелева надо проводить.

— А политотдел тебе разрешил? Нет? Значит, в обратные[10] хочешь угодить? — укорял меня Туманов. — Я думал, ты хозяин своему слову. А на поверку выходит… Пойдём в вагон, я Лиде всё объясню, пускай не винит тебя. Свет не без добрых людей. Лидиных попутчиков попросим — помогут ей и за ребятами присмотрят в дороге.