— Отказать не откажем, а спросить спросим: «Сколько вы, товарищ Алексеев, на данное число весите?» Когда я его в Ростове встречал, на вид ом пудиков этак пять тянул — в два раза больше, чем наш бачок с водой.

Ребята засмеялись.

— А тогда ты, Костя, не унимался, торжествуя заранее победу, Николай, — скажешь: «Рад, мол, пустить на мостик, да не могу — переднее колесо не выдержит. Завод гарантии не даёт. Боюсь, из-за вас в аварийщики попадём…»

И в самом деле: выдержит ли поворотное колесо инженера-перестраховщика, который остерегается всего нового, что предлагают производственники?

Приглашения посылать не пришлось. Алексеев сам пожаловал в Шкуринскую. Его приезду мы тем не менее были рады: пусть инженер собственными глазами увидит, что ни бачок с водой, ни поставленное нами на комбайн динамо не только не укорачивают жизнь машины, а ещё и заставляют её работать с большей пользой.

Прямо с поезда, не заходя в правление колхоза, Алексеев направился в степь.

Солнце только поднялось, и на пшенице ещё лежала роса. Наш комбайн был подготовлен к уборке, но начинать работу нельзя было.

Алексеев сразу вскипел:

— Самоуправничаете, с заводом не считаетесь; что хотите, то и делаете с машиной!

Мы продолжали заниматься своим делом: ждали, пока Алексеев выговорится.

— Инженеры машину сотворили, — продолжал поучать Алексеев, — люди с образованием над комбайном голову ломали, а вы, недоучки, хотите быть умнее конструкторов.

Мы уважали и ценили тех, кто создавал машину, знали, сколько усилий потратил заводской коллектив «Ростсельмаша», чтобы первый комбайн вышел из заводских ворот. Но в то же время хотелось сделать машину ещё лучше. Алексеев, к сожалению, этого не понимал.

Между тем наше молчание Алексеев воспринял по— своему. Ему казалось, что не роса, а бачок с водой, поставленный на комбайн вопреки его распоряжению, — причина того, что агрегат стоит на месте.

Но вот солнце съело росу, Коля Ушаков завёл трактор, Федя Афанасьев — двигатель комбайна, м машина врезалась в хлебостой.

Алексеев шагал рядом с комбайном. Прошёл полкилометра, километр, два. Машина работает нормально. Вода по требованию радиатора непрерывно поступает в его резервуар, переднее колесо не испытывало перегрузки.

— Да здравствует поворотное колесо! — кричит со штурвальной площадки неугомонный Федя Афанасьев, И приглашает Алексеева на мостик.

Алексеев смущён, растерян. Поворотное колесо, за устойчивость которого ростовский инженер опасался, с честью выдержало и самого инженера и дополнительный бачок с водой. И не только одно колесо. Вся машина вынесла в тот сезон непредвиденную нагрузку.

Шутка сказать, за один сезон мы выполнили одиннадцать с половиной норм, наш экипаж убрал такую площадь, какую иной комбайнёр должен убирать одиннадцать сезонов!

Да и зерна намолотили 180 тысяч пудов — хлебную гору чуть ли не под стать Казбеку.

К комбайну, на котором мы работали, дирекция «Ростсельмаша» проявила особый интерес. Срочно затребовали машину обратно на завод. Комбайностроители решили проверить, в каком состоянии находятся рабочие узлы и части, исследовать состояние всей машины, которая вынесла на своих плечах необычную нагрузку.

МТС было предложено выбрать взамен новый комбайн. За ним послали меня.

Заместитель директора «Ростсельмаша» сказал:

— Идите на площадку, там стоят готовые к отправке комбайны, и выбирайте любую машину, какая приглянется.

К концу, дня он спрашивает меня:

— Ну, выбрали?

— Он скоро не выберет, ответил за меня начальник цеха. — Ну и покупатель пошёл: каждому комбайну в рот заглядывает, как мужик, что на базаре в зубы коню смотрел. Боится, как бы мы его не охмурили: вместо доброй лошади клячу не подсунули.

Заместитель директора поддержал меня:

— Хорошо, когда комбайнёр в рот машине заглядывает, ведь не нам, а ему на машине работать.

— А они как с нами поступили? — не успокаивался начальник цеха. — В чужом глазу соломинку ищут, а в своём бревна не замечают. Комбайн, что мы на исследование взяли, в Шкуринской раздели.

Дело было так.

Получив письмо из «Ростсельмаша», директор МТС велел механику отправить комбайн на завод после уборки. Машина была в хорошем состоянии: все узлы, все части её действовали исправно.

Механик распорядился по-своему: польстившись на дефицитные детали, он заменил их изношенными, снял с комбайна двигатель и поставил на трактор, а вышедший из строя мотор трактора — на комбайн. Не всё ли, мол, равно, в каком виде машина передаётся заводу!

Но на заводе обнаружили эту проделку. Пришлось механику везти в Ростов снятые детали.

Я сказал, что мы у себя бревно заметили (правда, с опозданием), но в чужом глазу видим сучки и их, разумеется, не пропустим.

Заместитель директора ушёл, а начальник цеха стал меня отчитывать:

— Ну, вот ты щель в кожухе шнека обнаружил. Сущий пустяк. Сейчас её ликвидируем. И щель-то махонькая, а шуму сколько!

— Через эту «махонькую» каждую секунду несколько зёрен выпадать будет. А в минуту — сотни. Таких щелей на машине много. Вот и подсчитайте, сколько за сутки утечёт зерна.

— Подсчитать можно, только ни к чему нам бухгалтерией заниматься.

— Считать все должны. Плохими хозяевами иначе будем. Ленин не раз говорил: «учитесь считать». И разве комбайн не создан для того, чтобы сократить сроки уборки и свести потери зерна к нулю?…

На проверку комбайнов ушло полдня. У каждого я осмотрел барабан молотилки. У барабана — сто пятнадцать зубьев, все они должны сидеть крепко. Проверил на слух. Ударил молотком по первым зубьям: звенят — значит, крепко затянуты. Ударил молотком около правого кольца: дребезжат восемь зубьев ослаблены.

— Восемь штук, — повторил начальник цеха. Невелика беда. До уборки времени много. Вернёшься в Шкуринскую и подтянешь. Принимай, и делу конец.

— Нет, не конец.

Я отказался. Потребовал, чтобы при мне укрепили зубья. Даже один «больной» зуб, поставленный в барабане, делающем тысячу сто оборотов в минуту, может натворить бед: налетит на здоровый зуб и разобьёт всю деку.

Авария в поле — всё равно что и авария на железной дороге.

Я уже собирался в Шкуринскую, когда у заводских ворот меня остановил инженер экспериментального цеха Иван Иванович Фомин:

— Как же так? Целый день на заводе, а к нам в цех не заглянул! Не годится, брат, не годится. Да к тому же я давно обещал тебе исторические места показать. Пойдём покажу.

Пришлось вернуться. Фомин шагал быстро, я едва поспевал за ним.

Иван Иванович Фомин — живая история «Ростсельмаша». Его называют «крёстным отцом» первого ростовского комбайна. Более четверти века назад молодой инженер Фомин вместе с несколькими рабочими на небольшой площадке, огороженной забором, собирал по винтику машину, на бункере которой большими буквами было выведено: «Колхоз».

Это название родилось в те годы, когда в станицах, сёлах и деревнях строились первые сельскохозяйственные артели.

С самого начала машина показала свои хорошие качества, но совершенной машиной её признать нельзя было. Это видел и чувствовал Фомин. Спустя два года он проверял новую уборочную машину.

На полях, где проводилось испытание, были собраны образцы заграничной комбайностроительной техники: заокеанские «Оливеры», «Кейсы», «Холты». С ними должен был соперничать наш ростовский комбайн.

— А здесь, — повёл рукой Иван Иванович, — ходил по заводу Алексеи Максимович Горький, опираясь на крепкую чёрную трость, а вон там, где сейчас находится огромный корпус, он беседовал со строителями.

Когда каменщики попросили Алексея Максимовича рассказать им что-нибудь, он, усмехнувшись, сказал: «Что вам рассказать? Ваша жизнь интересная, неоценимая…. Это вам есть что сказать».

Бородатый каменщик в брезентовом фартуке заметил: «Жизня наша простая — кладём кирпичики, землю роем…» Горький возразил: «Не простая ваша жизнь. Перед всем миром встаёт русский народ — небывалые заводы строит. Вы кирпичики кладёте, а в буржуазных газетах какой вой идёт — про ваш завод пишут: смеются, удивляются, не верят… А нам доказать надо, всему миру доказать надо… И я верю — вы докажете….»