Только бы работали не у нас, а у них.

Поредела наша артель. Оставшиеся<p>— мы с нашими женами, детьми, бабушками<p>— день и ночь работаем, управиться не можем. Морковь надо прореживать, огурцы полоть, укроп рвать, редиску, петрушку… Да еще самим и везти на своих подводах… Ну, просто зарез, недаром пословица говорится: «Дурак огурцом зарезался». А нас вот завтрашний день должна зарезать редиска!

— И очень просто<p>— завтра ей последний срок. Не доставим, платим неустойку… Кроме того, пересидит она в земле день-другой<p>— и образуется в середке у нее пустота.

Не тот вкус. Капризный товар, — почесал в затылке виновник всей беды «спец по сбыту». — Ведь хотел-то я как лучше для артели, а, вишь, кулачье нас перехитрило. Сговор у них с охотнорядцами, не иначе!

— Не связывайся с нэпманами, держись за пролетариат.

— На будущее это я понимаю, теперь-то как быть?

— Помогите, ребята, вас ведь вон какая артель! Что вам стоит редиски на две телеги нарвать!

— Да морковки еще на подводу.

— Побьем кулака огурцом!

— Морковью!

— Редиской!

Наутро, по зову горна, под гром барабана отряд шагал на выручку красных огородников.

На головах ребята несли корзинки, у артельщиков даже тары для овощей не хватало. Оказывается, наш милейший Иван Данилыч плел свои великолепные двуручные корзинки для кулаков-зеленщиков. За хорошую цену. И мы ему в том немало помогли, увеличив производительность ловких рук старика чуть не вдвое. Лозинки ему резали<p>— самая канительная для старика работа.

Вот какая вышла петрушка!

Вот оно, наше первое поле битвы с классовым врагом<p>— огород. Вместо окопов<p>— грядки. А в них пышные султаны морковной ботвы, огуречные плети, ватаги сорняков, густые кущи редиски.

В наступление, отряд!

Одно звено выдергивает, другое таскает в корзинках к ручью, а девичье, «Красная Роза», связывает в пучки мочалками, полощет и складывает на телеги. Принимает капризный товар сам «спец по сбыту» красноносый Пуговкин<p>— так переделали его фамилию наши остроумцы.

Работа спорилась. Никто не отлынивал. Ведь мы не просто редиску дергали<p>— мы помогали нашим красным артельщикам вырываться из лап хитрого и коварного классового врага.

И когда три телеги с зеленью поехали, грохоча по мосту, мы бросали вверх панамы и кричали «ура» в честь одержанной победы.

Выкупались тут же в бочагах овражного ручья, а когда вышли на берег, смотрим, из деревни поспешают бабы и несут на палке дымящийся котел.

В нем оказался гороховый суп.

И радостные трели горниста огласили поле победной битвы:

Это все наш дядя Миша. Михаил Мартынович заранее сговорился с председателем, и, пока мы воинствовали, не зевали и артельные кошевары.

Домой возвращались с трофеями. Каждый нес пучок редиски, торжественно, как скальп врага. К грохоту барабана присоединился новый звук: Костя Котов ловко бил железным половником по медному котлу, подаренному огородниками.

Подошло воскресенье<p>— срок нашего возвращения в Москву.

— Ребята, а может быть, еще поживем недельку?

— А что же, теперь мы с горячей пищей. Так мы все лето можем прожить.

— Что вы скажете, дядя Миша?

— Что скажут ваши родители<p>— вот вопрос.

— И райбюро пионеров. И районе, — добавил я.

Ведь мы улизнули под видом экскурсии, никакого лагеря нет, это все так, озорная проделка, отчаянная вылазка.

Как быть, что делать, как превратить наше «шалашество» в признанный пионерский лагерь? Как сказку сделать былью?

— Думайте, ребята, думайте!

— А вам самим-то очень хочется вот так пожить?

— Очень, дядя Миша, очень!

— Ну, тогда будем действовать в этом духе.

Быть или не быть нашему лагерю<p>— мы решали всем отрядом. И решили очень быстро<p>— за то, чтобы быть, поднялись все руки, а Франтик поднял две.

Сложней оказался вопрос: как быть с родителями, согласятся ли они с нашей затеей.

И как быть с начальством, разрешат ли нам такой самодеятельный лагерь.

С начальством поручили говорить вожатому и председателю совета отряда. А партприкрепленного Михаила Мартыновича просили воздействовать на родителей.

— Ну, должны же они понимать, что у нас свобода, а в свободной стране нельзя угнетать своих детей. Верно, дядя Миша?

— Хотим мы жить в шалашах, ну и пусть, если нам так хорошо, им-то что, жалко?

— Мы им не надоедаем, пусть и они нас не трогают!

— А то ишь, оттого, что мы маленькие, а они большие, им над нами власть?

Дядя Миша слушал, слушал и вдруг говорит:

— А вам их не жалко?

Ребята, разжигавшие в себе бунт против родительской власти, после этих слов как-то сразу осеклись.

— Они теперь ждут не дождуться, как вы в воскресенье домой явитесь. Сердца небось разболелись. Как-то там наша Раечка да как Ванечка? Не голодно ли им, не холодно ли?.. Не случилось бы чего! Эх, вы еще не были родителями, друзья, вы не знаете, что такое тревога за детей.

— Так ведь нам же тут хорошо и неопасно, чего же тревожиться?

— Ну ведь они-то этого не знают, не видят… Да и соскучились. Кто любит, тому разлука<p>— скука. Неужели вы этого не знаете? Ведь соскучились тоже, признайтесь, у многих сердечки ноют: как там папа, как мама, как бабушка?

Задумались мои пионеры: как быть с родителями?

Общими усилиями выход был найден. Решили написать всем ласковые письма. Объяснить, что есть возможность отдохнуть за городом подольше. А главное пригласить в гости в следующее воскресенье.

И началось великое писание. Писали, переписывали, советовались друг с другом, читали, зачеркивали и снова писали.

— Ты своей маме побольше про природу, про красоту, она это любит, я знаю. Она же безвыходно в квартире, — говорила Рая-тоненькая Рае-толстой.

— А моей маме главное<p>— про хорошее питание. «Всегда свежее молоко, парное…» Вот это сразу сагитирует!

— А моим главное<p>— что я толстею.

— Моим<p>— про свежий воздух, не то что в Москве или на швейной фабрике… И что я не простужаюсь, ну ни разу не кашлянула…

— Моему отцу про закалку. Купаюсь и загораю, купаюсь и загораю!

Писали все по-разному, но в каждом письме, без всякого уговора, само собой, обязательно была строка-другая про нашего приемыша. О том, что мы всем отрядом взялись воспитывать беспризорного малыша, у которого ничего нет, даже, сколько ему лет, неизвестно. И не худо бы прислать ему что-нибудь из старой одежды и обуви, из которой выросли авторы писем.

Собрав ворох писем, мы решили доставить их с курьерами. Для этого выделили Ваню Шарикова, Костю Котова и Риту Кондратьеву, бывшую Матрену. Рита должна была обойти родителей девочек, а Ваня и Костя<p>— родителей мальчиков. Вручить письма. Ответить на вопросы: как они там, не нужно ли что. И хотя нам все нужно<p>— чтобы не пугать, просить только, если можно, чаю да сахару. Чтобы родители думали, будто остальное у нас все есть.

Толстый Шариков в очках при его немногословности и солидности производит неотразимо хорошее впечатление, а Рита умеет обращаться со взрослыми, как с большими детьми.

Дядя Миша согласился остаться еще на денек, и я поехал с ребятами, чтобы помочь им в трудных случаях, договориться в райбюро пионеров. Кроме того, у меня были некоторые соображения насчет крупы и хлеба.

Соображения эти были простые<p>— использовать мою студенческую стипендию, отложенную для поездки домой на каникулы (этим летом уже не попаду все равно), закупить пшена и гречи.

Стипендия моя хранилась, как в сберкассе, у самого старшего студента общежития Алеши Кожевникова: все три червонца, деньги по тому времени немалые. На червонец мы, студенты, ухитрялись месяц жить.