Что это<p>— герой гражданской войны Буденный, учась в Военной академии на генерала, изучает школьные науки, как какой-нибудь школяр?!

Заметив наше удивление, хозяин несколько смутился, но быстро подавил смущение и, положив руку на исписанную тетрадь, сказал:

— Вот так, ребята. Таким, как я, до революции учиться не пришлось. С детства работали на богачей от зари до зари. А после революции опять некогда, воевать с ними пришлось с утра до ночи. Вот теперь, как с ними управились, вдвойне наверстывать приходится. Трудно взрослому человеку изучать школьные науки, ох как трудно, — вздохнул Семен Михайлович. — Вам в юные годы куда легче. Всё для вас<p>— учителя, школы. Вот за то мы и воевали. Вы это цените? Смотрите у меня, чтобы пионеры отряда имени Буденного по успеваемости были впереди всех!

Конечно, ребята дали слово. Когда мы вручили Семену Михайловичу выписку из решения совета отряда, разрисованную нашими художниками, повязали красный галстук и пришпилили значок, Буденный спросил:

— Ну, а какие же обязанности будут у меня как у пионера отряда имени Буденного?

— Вы почетный, — стала объяснять Рита. — Маршировать с нами не будете, конечно… Но вот помогать…

И тут мы признались, что нам для выезда в летний лагерь совершенно необходимы две-три палатки. И, по нашему соображению, товарищ Буденный может нам в этом помочь, ведь Первая Конная сейчас не воюет и, наверное, многие походные палатки на складах лежат. Нам бы на время, а не насовсем.

Семен Михайлович задумался: речь шла о казенном воинском имуществе.

— Семен, а почему бы и не дать хлопчикам из тех, что постарее, все равно их списывать пора, — сказала вдруг жена Буденного.

— Да, да, конечно, если будут порваны, пулями пробиты<p>— нам подойдут, мы починим! — подхватили ребята, благодарные за поддержку.

Семен Михайлович на бланке написал нам записку, объяснил, куда пойти, и мы, едва сдерживаясь, чтобы не заплясать от радости тут же, в кабинете, поблагодарили нашего почетного пионера и попрощались с хозяевами.

В прихожей жена Буденного каждому из нас сунула по горстке конфет, чем весьма смутила и ребят и вожатого.

Возможно, все кончилось бы благополучно, не поделись я радостью с моим райкомовским дружком. Павлик выслушал мой доклад, насторожившись.

— Карьеру делаешь, — сказ. ал он глуховато и тут же отобрал бумажку. Доложу на бюро. Надо посоветоваться. Дело серьезное. А к лагерю вы готовьтесь, тренируйтесь, — успокоил он нас и выпроводил из райкома.

Вскоре весь отряд только и жил мечтой о выезде в лагерь. Для тренировки мы проделывали пешие походы в Сокольники, в Измайлово. Ребята заготавливали кружки, ложки, заспинные мешки. Вели разъяснительную работу среди родителей.

Большинство радовалось счастливой возможности отправить своих детей на вольный воздух из душного, пыльного города. В особенности городская беднота, для которой выезд на дачу был не под силу, не по средствам.

Тетки Кати-беленькой раза два приходили ко мне хлопотать за свою племянницу, опасаясь, что мы не возьмем ее, как очень слабенькую.

— Конечно, она плохонькая у нас. Но без свежего воздуха совсем завянет. И мать ее от туберкулеза зачахла… и старшая сестренка померла. Мы вот тоже на учете как туберкулезницы состоим… Может, хоть она здоровенькой вырастет. Пионерство ей поможет… Вы уж не отталкивайте ее как слабенькую, — просили они весьма трогательно.

Но были и такие, что категорически заявляли<p>— нет.

По самым неожиданным причинам. Отец Шарикова, например, заявил, что его сын ему самому нужен. Поедет с ним летом в деревню для остальных детишек на молочишко зарабатывать. Слесарь каждое лето отправлялся по деревням чинить-паять старые чайники, тазы, ведра, кастрюли, и Ваня уже раз-другой ходил с ним за подмастерье. Насилу мы его отстояли.

Бывали случаи, когда меня призывали на помощь: матери<p>— агитировать отцов, отцы<p>— уговаривать матерей.

Так случилось в семействе Рай-толстой.

Ее папаша оказался адвокатом, женатым на бывшей богачке. Попав в его квартиру, я очутился словно в музее старинной мебели и каких-то дорогих и ненужных вещей.

Среди них, как заблудившаяся в лесу, бродила очень бледная, очень красивая женщина с громадными печальными глазами. Она смотрела на меня скорбно. И ничего не говорила. Рассуждал один адвокат, а она только иногда кивала головой.

— Ангел мой, — говорил просительно адвокат, — ты пойми, речь идет о счастье нашей единственной дочери. Ее счастье<p>— с людьми будущего. А эти люди на данном историческом этапе<p>— пионеры. Мы не должны навязывать девочке наши старые, отсталые понятия. Уж поверь мне, я-то знаю, куда клонит жизнь… Мы должны радоваться, что ее включат в свои ряды победители старого, творцы нового, молодой весны гонцы. С ними ей будет лучше.

С ними она увидит свет новой жизни. Они ей помогут найти счастье в новом, непонятном для тебя обществе…

Он был настолько же многословен, насколько она молчалива. Может быть, такой и должна быть жена адвоката?

Меня многое поразило в этой квартире. Но особенно<p>— книги. Весь кабинет адвоката был заставлен книжными шкафами. За стеклом важно сверкали позолотой кожаные переплеты множества книг.

В столовой стояли шкафы, на стеклянных полках которых красовались удивительные фарфоровые безделушки, которые адвокат показывал мне как драгоценности.

Очевидно, его причудливая мебель, статуи, картины и фарфор представляли какую-то непонятную мне, но большую ценность, потому что он говорил:

— И все эти богатства я готов отдать лишь за одно то, чтобы моя дочь приобщилась к новому обществу… Пошла в одном строю с победителями… Это главное теперь, это главное….

Хотя адвокат и был советским служащим, у меня стало закрадываться подозрение, что нам хотят подсунуть свою дочку бывшие буржуи. Стоит ли нам брать такой элемент?

Надо посоветоваться с дядей Мишей. И я завел с ним разговор о Рае.

Михаил Мартынович сказал:

— Конечно, адвокат этот<p>— птица не нашего полета, нэпманов в основном защищает… Но ничего плохого в том нет, если мы людей этой прослойки лишим будущего, то есть отнимем у них детей.

— Переварим в пролетарской среде?

— Вот именно.

Так было решено, что мы будем «переваривать» толстую Раю.

Пришлось мне познакомиться и с матерью Котова, базарной торговкой.

Они жили в полуподвальной людской старого барского особняка. После революции, когда буржуев уплотняли, им дали роскошную комнату в бельэтаже (ух, до чего шикарную: золоченые шпалеры, зеркало во всю стену!). Ну, а потом они сами переселились в бывшую людскую: здесь плита уж очень удобная, с котлом, чтобы студень варить. И тут же ледник, чтобы студень и летом застывал. Оно, конечно, хуже здесь, да ведь кормиться-то надо сынишка малый да бабка старая. Так объяснила мне все обстоятельства торговка студнем.

В бывшей людской заметил я огромный трехведерный самовар, пузатый, меднолицый, — купчина, а не самовар.

— Извозчиков это я чайком поила… А потом прикрыли меня… как незаконную чайную, без патента… Ну, вот он и стоит, скучает…

Пионерством сына мамаша Котова была весьма довольна:

— Это хорошо. Отец за коммунистов был. Пускай и он маленьким коммуненком будет, потом в большого вырастет.

— Это хорошо, это мы премного довольны! — Слепая бабушка, вязавшая на ощупь чулки, согласно кивала головой.

А вот насчет лагеря они сомневались:

— Тут бы он нам по хозяйству помогал, а там, чего доброго, избездельничается!

— Надо же ему отдохнуть, поправиться.

— От чего ему отдыхать, нешто он работал? От чего ему поправляться, разве он больной? Нет, для курортов у нас и средств нету.

После всех моих объяснений и уговоров упрямая торговка заявила:

— Не пущу. Вот если бы его чему-нибудь дельному там обучили мастерству какому, тогда бы сама за ручку отвела! А так<p>— нет и нет!