Об этой истории рассказали по радио и телевидению, тысячи людей пытались помочь, но сам Мазарчук, к сожалению, не отозвался. Зато отозвались другие, в памяти которых жили образы людей, спасавших их, рискуя при этом собственной жизнью. Это была коллективная повесть о силе добра. Почти полвека авторы этих писем хранили в памяти имена людей, заслонивших их от смерти, — врача и солдата, рабочего и крестьянина. И тоже просили помочь найти этих людей или их близких, чтобы отдать долг благодарности тем, кто и в годы господства в Германии нацизма сумел остаться человеком.

Вот, например, письмо Галины Федоровны Черновой из Воронежа. Уже много лет она разыскивает немецкого врача Гельмута Фукса, который спас ее от неминуемой смерти. «Я заболела сыпным тифом. Такие больные подлежали уничтожению. Но доктор Фукс скрыл мой диагноз и вылечил. Когда нас освободили советские войска, он пришел на вокзал проводить нас домой. Больше мы его не видели… Если он жив, то, конечно, сейчас в больших годах, ведь он родился в 1909 или 1910 году. Еще знаю, что он был женат, растил с женой сына Дитриха. Как мне хочется поклониться ему, сказать спасибо за наши жизни, за жизни многих людей, которых он спас».

О себе Галина Федоровна пишет мало: «Работаю лаборантом в мединституте, почти два десятка лет была донором. Отдавала свою кровь, возвращая долг таким людям, как доктор Фукс».

Софья Иосифовна Аксенова, Ивано-Франковская обл.:

«За плечами — целая жизнь, и все чаще и чаще приходится обдумывать и осмысливать прожитые годы. Годы моей юности — это годы войны. В 1942 году меня, восемнадцатилетнюю девчонку, забрали фашисты. Рабский труд, голод, безысходность — все приводило в отчаяние. Но судьба свела меня с замечательной женщиной, добрейшей души человеком — Марией (и опять — Мария! Будь благословенно имя твое! — В. А.). Пасир. Ей было 35 лет, муж-солдат погиб на Восточном фронте, где-то под Великими Луками, осталось двое сыновей… Что, казалось бы, ей до русских, до восточных батраков? И все же она, преодолевая собственное горе, помогла нам выжить, делилась хлебом, бралась рядом с нами за работу, давая нам передохнуть. Прошу помочь мне разыскать эту удивительную женщину, ей война принесла большое горе, но она сумела разделить с нами нашу беду».

Елена Степановна Жданова:

Немцы в цехе были хорошие, людяные. Помогали нам, когда шли с обеда, каждый день давали всем по бутерброду. Бутерброд тоненький, но очень вкусный, до сих пор пахнет, а в праздничные дни — с колбасой и луком. Запомнились мне Йоган и Михель, какие же они были добрые люди. Их уже нет, конечно, но как бы я хотела отблагодарить их.

Работала еще рядом, только на машине, Мария — немка. Однажды она пришла в лагерь и попросила, чтоб нас отпустили к ней в гости.

Мы были дома у нее два или три раза. Помню, объявили воздушную тревогу, наша хозяйка забрала в бункер и нас. За это ее ругали немцы, но она, как я поняла, защищала нас».

Киевлянка Зинаида Мойсеенко, тоже прошедшая каторгу, рассказала о своем муже, фронтовике, инвалиде войны. Впрочем, тогда, когда все это происходило, они еще не были даже знакомы. Эту историю она узнала после свадьбы, а свадьбу сыграли в сорок седьмом…

«Когда он заболел, его, еще живого, выбросили на кучу смертников. Но свет не без добрых людей. Его подобрала старушка-немка, отходила, переодела, сказала: иди, сынок, к своим.

И он выжил. Вернулся к своим, на Родину. Но рано ушел из жизни. Достала-таки каторга… Я воспитала двоих детей, трудно было, очень трудно, хлеб ниточкой резала. Дети выросли честными, трудолюбивыми, имеют свои семьи. И я помогаю им воспитывать внуков».

Лидочку Попову угнали из Новочеркасска 3 октября 1942 года. На всю жизнь врезалась в память эта дата. И еще имя — Адель Дальшек. Так звали медсестру лагеря при химзаводе:

«Когда я заболела, она тайно помогла мне сделать рентген (русским рентген не делали) и определила меня в больницу, где лежали иностранцы. Как выяснилось позже, у меня был плеврит, и если бы не ее доброе отношение ко мне и своевременная медицинская помощь, вряд ли я осталась бы в живых.

В цехе, где я работала, всем немцам ежедневно выдавали молоко. Главный лаборант, пожилой мужчина, каждую смену отдавал мне свою бутылку молока».

Елена Ивановна Вишневская:

«В один из сумрачных осенних дней, когда мелкий дождь лил, не переставая, с утра до конца работы и настроение было более чем подавленное, при выходе из цеха я почувствовала, как в мою руку кто-то вложил небольшой сверток. В столовой я развернула его и обнаружила дивный бутерброд с колбасой. Кто мой благодетель, я не могла понять, он ничем не выдал себя в толпе. На следующий день все повторилось. Я была начеку, ждала и заметила человека, который приблизился ко мне. Эго был старик — немецкий рабочий. Быстро сунул мне сверток и, не глядя, не сказав ни слова, прошел мимо. Я прошептала слова благодарности, но он не оглянулся.

Ежедневно после конца рабочего дня я получала эту желанную милостыню. Я ждала этого момента с волнением, потому что сильнее его материальной ценности была ценность моральная. Глубокая сердечность этого очень старого человека трогала меня до слез. Днем я никогда не видела его. По-видимому, он приходил ко мне из другого цеха перед самым уходом с работы и, слившись с толпой, незаметно делал свое доброе дело. Так длилось больше месяца. Потом внезапно прекратилось, и я больше не видела этого чудесного человека. Узнать, что с ним случилось, я не имела возможности.

У нас в цехе была одна высокая, хорошенькая немка. Типичная «Гретхен» или «Луиза» с большими голубыми глазами на всегда улыбавшемся лице. Не помню, чтобы она хоть единым словом обмолвилась с нами, но однажды поманила меня в укромный уголок и сунула две пары вполне пригодных для носки туфель. После грубых «хольцшуэ» — ботинок на деревянной подошве, выданных нам вместе со спецодеждой, — эти туфли показались мне божественно красивыми. Опять я была растрогана актом человеческой доброты. Это была не только бескорыстная, но еще и опасная помощь, т. к. если бы на эту немку был донос в гестапо, ей бы не миновать самого сурового наказания за помощь восточной рабочей».

Однажды Елену отыскал случайный знакомый, который увидел ее, измученную, больную, на приеме у врача.

«Был поздний вечер. Наш барак гудел разговорами, вспыхивающими ссорами, догорали угли в чугунной печке, кто-то доедал свой скудный паек, кто-то стирал свою спецовку, словом, был обычный вечер после работы. Со двора вошла одна из девушек и сказала, что меня хочет видеть какой-то немец. Я вышла из комнаты и в темном тамбуре столкнулась с тем человеком. Через полуоткрытую дверь нашей штубы его лицо было освещено. Я видела, как он взволнован, и мне сделалось не по себе. Так мы стояли друг против друга несколько секунд без слов, а затем он протянул мне сверток и прошептал по-немецки: «Здесь… Я сам сделал для Ваших больных ног…» Не совсем понимая, что это такое, я поблагодарила его, и тогда он спросил: «Не могли бы Вы пройтись со мной? Я хотел бы с Вами поговорить!» Я пыталась объяснить ему, что нам запрещено и я здесь почти как пленная, но от смущения все слова вылетели у меня из головы, и я смогла только сказать: «Я не свободна». С оттенком большого разочарования человек выдохнул: «Ах, зо!» — почтительно попрощался со мной и исчез в темноте лагерного двора.

Трудно было понять, как он проник в лагерь, как разыскал меня. Все это было таинственно. А в свертке оказались наивные, кустарной работы шлепанцы из рыжего плюша. Они так пригодились моим больным ногам! И я долго вспоминала с благодарностью этого странного человека, который подарил мне кусочек своего сердечного тепла».

Одно время Вишневская работала служанкой в доме директора завода. Хозяйка поручала ей кое-какие покупки, в том числе, хлеба — по карточкам. «Однажды я получила хлеб, но карточку мне вернули с неоторванными талонами, — пишет Елена Ивановна. — Первое мое побуждение было исправить ошибку, но более сильное желание — вдоволь наесться — пересилило его, и я ничего не сказала продавщице. В тот же день к вечеру я получила по этим талонам дополнительный хлеб, спрятала его в своей каморке и с наслаждением ела два дня. Я радовалась рассеянности продавщицы и моей удаче.