Хозяин заставил Марнера снять куртку и усадил его на отдельный стул в середине комнаты, подальше от остальных и так, что свет от огня падал прямо на него. Ткач так ослабел, что повиновался, не возражая и думая только о том, как бы получить помощь для розыска денег. Теперь, когда первый страх был забыт, присутствующими овладело жгучее любопытство, и все глаза обратились на Сайлеса.

— Ну, мастер Марнер, — спросил хозяин, тоже садясь, — что вы хотели нам сказать? Вас как будто обворовали? Ну-ка, выкладывайте!

— Пусть он не говорит, что это я его обокрал, — поспешно заявил Джем Родни. — На что мне его деньги? Это все равно, что я украл бы стихарь у священника и щеголял в нем.

— Придержи язык, Джем, дай послушать, что он скажет, — остановил его хозяин. — Говорите, мастер Марнер!

Сайлес начал рассказывать о случившемся, и чем более таинственным становился характер покражи, тем чаще слушатели прерывали потерпевшего вопросами.

И в то время, когда Сайлес делился своим несчастьем с жителями Рейвлоу, в то время как он сидел у чужого очага, обогреваемый его теплом и окруженный людьми, казалось готовыми ему помочь, что-то новое и непривычное вошло в его душу, несмотря на то, что он всецело был поглощен своей утратой. Наше сознание скорее замечает перемену внешнюю, чем внутреннюю: долго бродит сок внутри растения, прежде чем мы заметим появление почек.

Некоторая подозрительность, с которой вначале слушали ткача, постепенно исчезла при виде его искреннего горя. Соседи теперь не сомневались, что Марнер рассказывает правду, но не потому, что были способны тотчас же усмотреть в его утверждениях отсутствие мотива для лжи, а потому, что, как заметил мистер Мэси, «люди, которые стакнулись с дьяволом, вряд ли могут так отчаиваться». И чем более удивительным казалось, что похититель не оставил никаких следов и каким-то путем, непостижимым для простых смертных, узнал даже точное время, когда Сайлес уйдет из дому, не заперев двери, — тем более очевидным становилось то обстоятельство, что его предосудительная дружба с дьяволом, если когда и существовала, то уж давно оборвалась и, следовательно, беду эту причинила Марнеру такая сила, с какой не мог бы справиться никакой констебль. Вопрос же о том, зачем нечистой силе ждать, пока Сайлес оставит дверь незапертой, даже не возникал в сознании слушателей.

— Деньги ваши украл не Джем Родни, мастер Марнер, — сказал хозяин, — и вы не должны косо смотреть на него. Если уж очень придираться, у Джема не совсем чисто по части охоты на зайцев и тому подобное, но сегодня он явился сюда раньше, чем вы ушли из дому за пряжей, мастер Марнер, и весь вечер пил пиво из своей кружки, как самый порядочный человек в нашем приходе.

— Да, да, — подтвердил мистер Мэси, — не будем обвинять невиновного! Так не полагается по закону. Прежде чем арестовать человека, нужно представить свидетелей. Не будем обвинять невиновного, мастер Марнер!

Сознание Сайлеса не было настолько оцепенелым, чтобы его не могли пробудить эти слова. С чувством искреннего раскаяния, столь же новым и непривычным для него, как и все случившееся за этот час, он поднялся со стула и подошел к Джему, пристально глядя на него, словно желая прочесть выражение его лица.

— Я был неправ, — сказал он, — да… да… мне следовало подумать, прежде чем говорить. Никаких улик против вас нет, Джем. Вы чаще других бывали в моем доме, поэтому я и подумал прежде всего на вас. Я вас не обвиняю… Я никого не хочу обвинять… — добавил он, хватаясь руками за голову и отворачиваясь в невыразимом отчаянии, — я только стараюсь… я стараюсь понять, куда могли деваться мои гинеи.

— Не сомневаюсь, что они там, где достаточно жарко, чтоб их расплавить, — сказал мистер Мэси.

— Глупости, — возразил коновал. И затем спросил с видом следователя: — Сколько денег могло быть в мешках, мастер Марнер?

— Двести семьдесят два фунта, двенадцать шиллингов и шесть пенсов, я вчера вечером пересчитывал, — сказал Сайлес, со стоном опускаясь на стул.

— Что ж, нести их было не так уж тяжело. Наверно, какой-нибудь бродяга завернул к вам, вот и все. А ежели нет следов и кирпичи да песок лежат как обычно, ну, так у вас ведь глаза, мастер Марнер, все равно как у насекомого: при вашей близорукости трудно все рассмотреть. Я вам вот что скажу: будь я на вашем месте, или вы на моем, — это все равно, — вам бы не показалось, что все осталось на месте, как и до вашего ухода из дому. Я предлагаю, чтобы двое самых разумных из нас отправились вместе с вами к констеблю Кенчу, — я знаю, он лежит больной в постели, — и пусть он назначит одного из нас своим заместителем. Так велит закон, и я думаю, что все здесь согласны со мной. Идти к Кенчу недалеко, и если он назначит меня своим заместителем, я пойду с вами, мастер Марнер, и осмотрю ваше жилище. А если кто-нибудь считает, что я неправ, пусть встанет и скажет прямо, как подобает мужчине.

Этой содержательной речью коновал восстановил свое душевное равновесие и с уверенностью ждал, что кто-нибудь назовет его имя в качестве особенно разумного человека.

— Давайте прежде посмотрим, как погода, — сказал хозяин, который тоже считал, что имеет самое прямое отношение к этому проекту. — Все еще дождь льет, — сказал он, возвращаясь от двери.

— Ну, я не из тех, кто боится дождя! — заявил коновал. — Некрасиво получится, если судье Мэлему станет известно, что мы, люди уважаемые, узнали такую новость и не приняли никаких мер.

Хозяин признал справедливость этого довода и, выяснив мнение присутствующих, а затем совершив небольшую церемонию, известную в высших духовных сферах, как «nolo episcopari»[11], согласился взять на себя неприятную обязанность идти в непогоду к Кенчу.

К величайшему неудовольствию коновала, мистер Мэси отвел его кандидатуру в заместители констебля: этот претендующий на непогрешимость и знание законов старый джентльмен утверждал, со слов своего отца, что доктор не может быть констеблем.

— А вы хотя и лечите только коров, все же, я полагаю, доктор. Муха остается мухой, хотя бы и называлась слепнем, — заключил мистер Мэси, сам дивясь своему глубокомыслию.

Последовал горячий спор. Коновал, который, конечно, не желал отказываться от звания доктора, утверждал, что доктор, при желании, может быть и констеблем. Закон лишь гласит, что нельзя принуждать его брать на себя такие обязанности, если он не хочет. Мистер Мэси считал, что это чепуха: едва ли закон любит докторов больше, чем других людей. Более того — доктора по природе своей обычно вовсе не хотят быть констеблями, почему же мистеру Даулесу так приспичило брать это на себя?

— Да я вовсе не хочу разыгрывать из себя констебля, — вспылил коновал, припертый к стене этой безжалостной логикой, — и никто не упрекнет меня в этом, если говорить по-честному. Но коль скоро тут примешалась зависть и есть охотники пойти под дождем к Кенчу, пусть идут, а меня вы теперь уж не заставите, будьте покойны!

Все же, стараниями хозяина, спор был улажен. Мистер Даулес согласился сопровождать мистера Снела без всяких официальных функций. И вот бедный Сайлес, закутанный в какую-то старую попону, вторично, — на этот раз с двумя провожатыми, — очутился под дождем. Он думал о предстоящих ему долгих часах ночи не как о желанном отдыхе, а как о тягостном времени, отделявшем его от наступления утра.

Придя домой около полуночи с бала у миссис Осгуд, Годфри Кесс не особенно удивился, узнав, что Данси еще не вернулся домой. Может быть, он не продал Уайлдфайра и ждет нового случая. А может быть из-за густого тумана он заночевал в «Красном льве» в Батерли, если скачка за зверем привела его в те края, ибо забота о том, что он оставляет брата в неизвестности, не могла тревожить его. Мысли Годфри были слишком заняты внешностью и поведением Нэнси Лемметер и негодованием на судьбу, всегда возникавшим в его душе после встречи с ней, чтобы много думать об Уайлдфайре или о том, где пропадает Данстен.