— Ну, мистер Годфри, удачливый же ваш братец, любезный Данси!

— Что вы хотите этим сказать? — быстро спросил Годфри.

— Как, разве он еще не вернулся домой? — удивился Брайс.

— Домой? Нет. Что случилось? Говорите скорей! Что он сделал с моей лошадью?

— А, я так и думал, что лошадь ваша, хотя он и уверял, что вы уступили ее ему.

— Уж не сломал ли Уайлдфайр ногу по его вине? — спросил Годфри, багровея от ярости.

— Еще того хуже, — ответил Брайс. — Видите ли, я сговорился с ним купить коня за сто двадцать фунтов — цена непомерная, но Уайлдфайр мне нравился. И что же делает Данстен? Скачет, летит прямо на высокий частокол за канавой и губит лошадь. Когда ее нашли, она уже давно издохла. Значит, он с тех пор так и не возвращался домой?

— Домой? Нет, — ответил Годфри, — и пусть лучше не показывается. Какой же я дурак! Надо было сообразить, что именно так все и кончится!

— Сказать по правде, — продолжал Брайс, — после того как я сторговался с ним, мне пришло в голову, что он, наверно, взял лошадь и продает ее без вашего ведома, — я не поверил, что она принадлежит ему. Я знал, что Данси любит откалывать такие штуки. Но куда же он мог деться? В Батерли его не видели. Сам он, должно быть, не пострадал, потому что пошел пешком.

— Не пострадал? — с горечью переспросил Годфри. — Да он никогда не страдает. Он создан лишь для того, чтобы причинять страдания другим.

— Значит, вы действительно поручили ему продать Уайлдфайра? — спросил Брайс.

— Да, поручил. Лошадь, на мой вкус, немного тугоуздая, — сказал Годфри; ему было больно при мысли, что Брайс догадается о его безденежье, заставившем его расстаться с конем. — Я и поехал, чтобы узнать, что случилось, — я подозревал неладное. Теперь вернусь домой, — добавил он, поворачивая лошадь и втайне мечтая о том, как бы избавиться от Брайса. В эту минуту он чувствовал, что теперь уже вплотную надвинулся тот перелом в жизни, который так давно его страшил. — Вы тоже едете в Рейвлоу?

— Ехал, но теперь уже не поеду, — ответил Брайс. — Мне нужно во Флиттон, и по дороге я собирался заехать в Рейвлоу, чтобы сообщить вам, что знаю о лошади. Думаю, мистер Данси постарается не заглядывать домой, пока первая буря не стихнет. Он, наверно, отправился с визитом в «Три короны» около Уитбриджа — я знаю, он любит это место.

— Очень возможно, — рассеянно подтвердил Годфри; затем, опомнившись, с деланным равнодушием добавил: — Я уверен, что он скоро объявится.

— Ну, здесь я поворачиваю, — сказал Брайс, не удивляясь тому, что Годфри так расстроен. — Поэтому я прощаюсь с вами и надеюсь, что в другой раз смогу сообщить что-нибудь более приятное.

Годфри медленно поехал дальше, мысленно рисуя себе сцену признания отцу. Он чувствовал, что этого ему теперь уже не избежать. Покаяться в растрате необходимо на следующее утро, и если он умолчит об остальном, все равно вскоре явится Данстен и, узнав, что ему суждено испытать на себе тяжесть отцовского гнева, не замедлит рассказать всю историю, хотя ничего на этом и не выгадает. Есть, пожалуй, способ все еще обеспечить себе молчание Данстена и на время отвратить беду: он, Годфри, мог бы сказать отцу, что сам истратил полученные от Фаулера деньги, и, поскольку раньше он никогда не совершал подобных проступков, отец побушует и успокоится. Но Годфри не мог заставить себя прибегнуть к такому средству. Он сознавал, что, отдав Данстену деньги, уже был виновен в злоупотреблении доверием, едва ли менее преступном, чем трата их на собственные нужды. И все же между этими двумя поступками была разница, которая не позволяла ему принять вину на себя.

«Я вовсе не считаю себя праведником, — говорил он себе, — но я и не последний негодяй, по крайней мере я могу вовремя остановиться. Лучше я понесу наказание за то, что сделал, чем возьму на себя проступок, которого никогда бы не совершил. Я никогда не истратил бы чужих денег ради своего удовольствия, их вырвали у меня силой».

Весь остальной день Годфри, за исключением минутных колебаний, сохранял твердое намерение завтра же во всем признаться отцу, и он нарочно умолчал о гибели Уайлдфайра, с тем чтобы эта история послужила ему на следующее утро вступлением для более тяжкого признания. Старый сквайр привык к частым отлучкам Данстена, и поэтому отсутствие сына и лошади не вызвало с его стороны никаких замечаний. Годфри продолжал твердить себе, что если он упустит эту единственную возможность для признания, едва ли ему представится другая, а тем временем отец узнает об этом, даже если не от подлого Данстена, то, быть может, иным, еще более ужасным путем. Молли может прийти сама, как грозила. Годфри пытался облегчить себе предстоящую сцену, мысленно прорепетировав ее: сначала он поведает о том, что по малодушию отдал Данстену деньги, затем откроет, что Данстен держит его в руках, и он, Годфри, не может вырваться из-под власти брата. Тем самым он подготовит отца к чему-то очень страшному, а затем скажет, в чем дело. Старый сквайр был человек крутой: он принимал решения в пылу гнева и не отменял их, даже когда гнев остывал, — так застывает и твердеет, превращаясь в камень, огненная лава. Подобно многим страстным и неумолимо суровым людям, он позволял злу расцветать под покровом своей собственной беспечности до тех пор, пока оно не начинало тяжко давить на него же, а тогда он круто менял свое поведение и становился безжалостно жесток. Так он поступал со своими арендаторами: смотрел сквозь пальцы на их задолженность, не обращал внимания, если они не чинили заборов, резали скот, продавали на сторону солому и совершали другие недопустимые вещи, но когда, из-за своей же снисходительности, он сам оказывался без денег, то принимал самые крутые меры и не слушал никаких просьб и оправданий. Годфри знал все это и болезненно переживал внезапные приступы ярости отца, которые ему, человеку слабохарактерному, были совершенно чужды. Он не осуждал ошибочную снисходительность отца, предшествовавшую этим приступам, — она казалась ему чем-то вполне естественным. И все-таки Годфри льстил себя надеждой, что отец из гордости предпочтет скрыть позорную женитьбу сына, чем выгнать его из дому и сделать имя Кессов посмешищем всей округи.

Так Годфри смотрел в этот вечер на состояние своих дел и около полуночи лег спать в приятной уверенности, что покончил с внутренними сомнениями. Но на следующее утро, проснувшись в предрассветном мраке и тишине, он обнаружил, что не в состоянии разбудить свои вчерашние мысли, как будто они очень устали и не могут снова приняться за работу. Вместо доводов в пользу признания он теперь думал лишь о его опасных последствиях; воскрес прежний ужас перед немилостью отца, заговорила прежняя боязнь создать непреодолимую преграду между ним, Годфри, и Нэнси, дала о себе знать давнишняя привычка полагаться на благоприятный случай, который спасет его от разоблачения. Почему он должен сам, своими руками, уничтожить всякую надежду на спасение? Нет, вчерашнее решение было неправильным. Просто он был разъярен поступками Данстена, его увлекло страстное желание порвать связывавший их тайный договор. На самом деле будет гораздо разумнее попытаться смягчить гнев отца на Данси и сохранить все, по возможности, в прежнем положении. Если Данси не вернется домой в ближайшие дни (Годфри не предполагал, что у этого негодяя достаточно денег для того, чтобы пропадать бог весть где гораздо дольше), то дело может уладиться само собой.

Годфри встал и позавтракал ранее обычного, но остался в отделанной дубом столовой, ожидая, пока младшие братья покончат с едой и уйдут. Отец имел обыкновение ежедневно натощак совершать в сопровождении управляющего небольшую прогулку. В Красном доме все завтракали в разное время, и сквайр обычно приходил последним, предварительно нагуляв себе аппетит, которого у него по утрам не было. Стол, уставленный сытными кушаньями, ждал уже два часа, и наконец появился сам сквайр, высокий дородный мужчина лет шестидесяти, чей нахмуренный лоб и довольно суровый взгляд были в странном контрасте с вялым, слабовольным ртом. Во всем его облике, как и в одежде, нетрудно было заметить привычную неряшливость, и все же что-то во внешности старого сквайра сразу отличало его от простых фермеров, которые, быть может, по манерам не уступали ему, но прожили трудную жизнь с сознанием, что рядом с ними есть люди более высокого положения. Ни в осанке, ни в голосе им не хватало самоуверенности и властности человека, который считает, что если и есть люди повыше его, ему до них так же мало дела, как до Америки или до звезд. Сквайр привык к почтительному отношению всей округи. Он привык считать, что его род, его фамильные кубки и вообще все ему принадлежащее было самым старинным и самым лучшим. А так как ему никогда не доводилось общаться с джентри более высокого ранга, его уверенность оставалась не поколебленной неприятным сравнением.