В серые предрассветные сумерки он возвращался домой на машине очень, очень пьяный, но не только от вина, хотя и выпил много. Разве у него не было причины для этого? Самая убедительная причина в мире… ну, одна из самых убедительных. Он нелепо осклабился и, случайно посмотрев на спидометр, резко затормозил. Семьдесят пять! Это же сумасшествие! Семьдесят пять миль в час по мокрым дорогам пригорода, когда ограничительные знаки с цифрами «40» проносятся мимо, подобно телеграфным столбам, мелькающим в окне поезда, а оторвавшаяся выхлопная труба скребет по мостовой и словно призывает автоинспектора: «Я здесь, ребята, скорее хватайте меня».

Но где все-таки он стукнул эту проклятую выхлопную трубу? В районе озер, когда хотел пересечь поляну, а машина забуксовала, наехав на валун? И когда это случилось? Два-три дня назад? Нет, он даже и этого не мог припомнить. В памяти у него сохранилось лишь то, что произошло в местечке под названием Сидэйл. То, что он узнал перед тем, как начать работать над заключительной главой книги; отчетливое понимание того, что какая-то часть его жизни окончена, вычеркнута, пущена по ветру…

Ну, сейчас машина идет только сорок миль в час, и это уже лучше. Пусть его песенка спета, однако он хочет узнать все до конца, что произошло, да и, кроме того, у него нет никакого желания погибать в автомобильной катастрофе. Медленно вращающееся колесо лежащей на обочине дороги машины, капающая на асфальт кровь, смешанная с маслом, и маленькая заметка в «Таймс вэллей газетт»: «ТРАГИЧЕСКАЯ ГИБЕЛЬ МЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ». Покойный, как выяснилось, выпил двенадцать рюмок виски и был отравлен угарным газом из-за неисправности выхлопной трубы…

Теперь уже было недалеко. Проезжая через Илинг, он опустил стекло и сразу же почувствовал на лбу капли мелкого дождя и запах мокрой травы и листвы лип. Да, да, теперь недалеко. Всего лишь три мили до того места, где он, возможно, узнает правду. Было почти уже совсем светло, однако на шоссе все еще горели вывески заводов и фабрик, хотя видеть их могли сейчас только он и несколько равнодушных водителей грузовиков. На объезде он несколько замедлил скорость и услышал, как застучала по покрытию путепровода выхлопная труба его машины; затем он повернул на юг. Запах травы и вонь дизельных моторов заменила влажность от реки. Церковь в Кью Грин в дымке мелкого дождя показалась ему какими-то готическими руинами.

Оставалось еще мили полторы. Промелькнули ворота Ботанического сада, вдали прогромыхала электричка, перед ним долго тянулась обрамленная деревьями улица, и, наконец, он все же свернул в тупичок и выключил мотор. Как всегда, этот квартал жилых домов выглядел тихим, мирным и весьма респектабельным. В окнах было темно, обитатели еще спали. Все, конечно, за исключением его одного. Он снял руки с рулевого управления, дал им секунду отдохнуть, а затем неловко и тяжело выбрался из машины, оставив на сиденье сумку с вещами. Спать в этом доме он больше не будет, а на то, что он хотел сделать сейчас, потребуется всего несколько минут.

Но ведь именно тут они когда-то были счастливы! Здесь впервые после двух лет, прожитых в меблирашках, был их настоящий дом. Поднимаясь по лестнице, он ощутил знакомый запах, охвативший его, — смесь сухого воздуха от батарей отопления с ароматом соснового дерева и пахнувшей лавандой паркетной мастики. Первый взнос за квартиру он сделал из аванса за свой второй роман, полученного от одного из американских книжных клубов. Как роман назывался? «Золушка в Карфагене»? Чертовски дурацкое название чертовски слабой книги, но кому-то оно понравилось, и утром сразу же после получения денег он помчался к маклеру по операциям с недвижимым имуществом.

И вот наконец он дома! Выкрашенная кремовой краской дверь с царапиной в форме буквы «у», которую он много раз намеревался закрасить, но так и не собрался, дверной молоточек в форме дельфина, кнопка звонка, бронзовая пластинка с надписью «Мистер и миссис У. Ирвин».

Да, да, мистер и миссис Ирвин. Правда, теперь это уже звучало как шутка. Билл Ирвин, тридцати двух лет, автор восьми бесталанных, кипящих страстями романов, состряпанных на скорую руку с единственной целью обеспечить мещанскую жизнь себе и миссис Ирвин. Миссис Мэри Ирвин, которую он так в действительности и не знал, несмотря на пять лет, как ему казалось, счастливого брака.

Он пьяно потыкался ключом вокруг замочной скважины и наконец, попал. «Ключ от дома», «Кров над головой», «Мой дом — моя крепость», — бессвязно пронеслось у него в мыслях, когда он вошел в проходную. Свет он не включил, так как хорошо помнил расположение и прекрасно ориентировался в темноте. Справа — гостиная, столовая и кухня; слева — его комната-кабинет, или канцелярия, или каморка, или клетушка — называйте, как хотите. За этой комнатой их… ее спальня.

Однако сразу в спальню он не вошел, а постоял в дверях, страшась того, что он мог там застать, прислушиваясь к часам, тикавшим в ритм с его сердцем. Наконец он протянул руку к выключателю.

Очень осторожно, словно человек, только что освобожденный из тюрьмы, где он провел много лет, и напуганный свиданием с внешним миром.

Билл Ирвин осмотрел комнату жены. Никакой записки для себя он не нашел, но жена не покинула дом в спешке. Это было очевидно. Платья в гардеробе висели аккуратными рядками, аккуратно были расставлены флакончики на туалетном столике, ночная рубашка была аккуратно сложена и лежала на подушке, ожидая возвращения Мэри.

Уставившись взглядом в рубашку, Ирвин опустился на колени у кровати и вдохнул слабый аромат любимых духов жены. Он чувствовал себя в полнейшем одиночестве, но вдруг ощутил, что находится в спальне не один. Позади него что-то пошевелилось…

Чувствуя, как у него учащенно забилось сердце, Билл, все еще стоя на коленях, повернул голову. Он увидел коврик перед туалетным столиком, ножки софы, низ драпировки… и нечто выглядевшее совсем не на месте в этой низкой комнате, где буквально все свидетельствовало о том, что тут живет женщина. Это был башмак… нет, два старых кожаных башмака, направлявшихся к нему, причем брюки над ними переходили в толстую талию. Он услыхал чье-то дыхание, увидел руку в перчатке, занесенную для удара. Почти сейчас же пол вздыбился, завертелся и швырнул его в темноту.

Вначале его окружал сплошной мрак, в котором временами медленно проплывали какие-то картины, напоминавшие серые фото негативы: различные летние сцены, чьи-то ноги, бегущие по траве, смеющиеся лица под серым солнцем, сплетенные руки. Ни одна из этих картин не выглядела подлинной, и скоро все они вновь растворились в темноте.

Однако уже на второй день темноту начали освещать лучи света — вполне реальные. Вначале они были какими-то очень тусклыми, но постепенно становились ярче, высвечивая неулыбчивые лица. Лица эти что-то говорили ему, но он ничего не мог ответить, и они казались ему очень далекими, словно он разглядывал их с обратного конца телескопа. Одно лицо было темным, а другое бело-розовым.

На четвертый день он уже начал понимать, что они говорили. Скоро он узнал даже их имена. «Давай же, просыпайся, паренек!» — будила его медсестра Люси Энгус из графства Инвернессшир. «Довольно дрыхнуть, мой мальчик… Вот молодчина!» — словно вторила ей няня Айсилма Джексон с острова Ямайка.

Наконец он узнал и владельца рук, двух больших рыжеватых рук, которые, по меньшей мере, дважды в день ощупывали его голову и поднимали ему веки и от которых до него доносился знакомый, и уютный запах карболового мыла, коньяка и сигарного дыма.

При этом он неизменно слышал густой, самоуверенный голос:

— Ну, как, старина, лучше? Скоро будете здоровешеньки. Пройдут недели две, и вы посмеетесь над тем, что с вами произошло… Прошу извинить меня… Какой же я болван, сестра! Надеюсь, он не слыхал меня.

Шаги удалялись, и он снова погружался во мрак.