«Клавка, иди со своей ложкой щи хлебать!»
Эту ложку она взяла с собой в детский дом: «Ну как дадут есть, а есть нечем!»
Лежала ложка у Клавки в тумбочке. Она иногда глядела на неё и опять прятала, но показывать — никому не показывала…
— Варя, — сказала однажды Клавка, — я тебе хочу что сказать. У меня вот есть одна вещь, возьми её себе.
— Зачем мне ложка… какая-то облезлая? — удивилась Варя.
— Это краска на ней была, — сказала Клавка.
— Да на что она мне? Что я с ней буду делать? Ты её зачем бережёшь? Откуда ты её взяла?
Клавка посмотрела на ложку и вспомнила, как одна, без матери, этой ложкой ела и как её завёртывала в платок и играла, будто куклой.
— Возьми, — сказала Клавка, — а то я обижусь.
И она спокойно, как будто бы не о себе, рассказала Варе про свою жизнь.
— А я и не рассмотрела, — сказала Варя, — что ложка на рыбку похожа. Видишь, плавничок… ещё жёлтенький. Совсем золотая рыбка. Пусть, если хочешь, она у меня поживёт.
— Нет уж, бери насовсем, — сказала Клавка. — Только не думай, что я тебе её за куклу даю. А знаешь зачем? Чтобы дружить на вечную жизнь.
Персик — акробат
Черноглазый Персик давал представление. На полу были положены матрацы, а зрители сидели вокруг, как в цирке.
Персик не помнил ни отца, ни матери. Все его прошлое сливается только с воспоминаниями о шарманке и хозяине. Встают ли в памяти далёкие дни жаркого, пыльного лета или зябкой осени, они непременно вспоминаются вместе с хриплыми песнями шарманки. И где-то в вышине — далёкое небо, а до неба, как горы, стены домов и окна, много окон.
Окна раскрыты, пока поёт шарманка, пока Персик кувыркается на маленьком грязном коврике. Но, как только он берёт в руки войлочную шляпу хозяина и протягивает её к зрителям, окна захлопываются. И редко из какого-нибудь окна упадёт завёрнутый в бумажку медяк.
Персик не только акробатничал — он умел корчить уморительные гримасы и пел песни с непонятными словами. Персик был артист.
За свою маленькую жизнь он успел вкусить достаточно горечи, которая, как ржавчина, покрыла его нерадостное детство. Он лгал и воровал так же легко, как и кувыркался. Чапурной краснел, когда уличал Персика во лжи.
«Я же велел тебе пройти рубанком три раза, а ты что?»
«Пять раз прошёл, честное слово! — отвечал Персик. — Даже мозоль, наверно, вскочит — очень жёсткое дерево».
«Возьми рубанок!» — говорит Чапурной.
Персик брал рубанок, и мягкие стружки падали на пол.
«Жёсткое дерево»! Всю жизнь, брат, не прокувыркаешься!»
Персик строгал, поглядывая на Чапурного, и, если попадался в доске сучок, старался сменить доску на другую, только так, чтобы никто не заметил. Строгать без сучка легче.
Чапурной поглаживал рукой обструганные доски и говорил с досадой:
«Вот чёрт! Не могу я сам рубанком работать одной рукой. Вы равняйтесь по Колиной доске. Смотрите — гладкая, как шёлк. А почему? Потому что он ровно берёт, у него нажим ровный, он легко работает».
«Молодец! — хвалил Колю Ведерникова Чапурной. — Мастеровой человек — золото. Вырастешь — будешь красным директором. Знаешь, что такое директор?»
«Нет. Я, дядя Миша, буду столяром, как папанька. Я, когда вырасту, построю карусель с музыкой, чтобы всех ребят катали, и не за пятак, а сколько кому хочется — вволю!» — говорил Коля Ведерников.
«Можно и карусель, — соглашался Чапурной. — Когда ты вырастешь, прекрасная будет жизнь, скажу я тебе!»
Персик кувыркался ловко. Тело у него маленькое, гибкое. Перевернувшись в воздухе. Персик вставал на ноги и прищёлкивал языком и пальцами.
— Ну-ка, ещё, ещё! — кричали в восторге мальчишки.
А Персик, ободрённый успехом, показывал всё новые и новые штуки. Вот он обошёл круг на руках, а потом вдруг, будто его сложили пополам, завертелся на месте. Не поймёшь, где у него голова, где ноги.
— У тебя кости все поломанные. И как ты живой? — удивлялся Наливайко.
— Почему поломанные? Все целые — щупайте! — Персик протянул Наливайко свою тонкую руку.
Наливайко щупал у Персика руку: мальчишки следили молча.
— Хрящики, — сказал Наливайко. — Мне дед говорил — акробатам в цирке непременно кости ломают: хрясь, хрясь! — и готово. Я вот ни за что не согнусь, потому что кости у меня все целые.
Наливайко стал на четвереньки и, пытаясь согнуться, как Персик, тяжело плюхнулся на живот. При этом действительно что-то хряснуло.
— Ни за что не согнусь! — сказал он.
И, считая, что доказательств достаточно, Наливайко поднялся с пола вспотевший, красный. А Персик разбежался, подпрыгнул и сделал такое сальто-мортале, что ребята только ахнули.
Они так увлеклись, что не заметили Чапурного, который всё время стоял в дверях и тоже любовался Персиком.
«Надо бы им гимнастикой заниматься, — рассуждал Чапурной. — Разве это дело? Наливайко такой рослый парень, а еле шевелится. Персик — ничего не скажешь — ловок!»
Михаил Алексеевич старался подмечать, кому из ребят что по душе. Он помогал Коле Ведерникову мастерить всё, что тот задумывал: и мельничку и пароход. Федю Перова он сам отвёз к профессору, чтобы тот определил, учить мальчика музыке или нет.
«Разумеется, учить», — сказал профессор и взял Федю в школу при консерватории.
Вот и этот — ну до чего ловок парень!
— «Ай бал-хара-бал рамина»! — пел Персик, мягко ступая по кругу и взмахивая руками, как птица, которая собирается взлететь. Но вот он остановился и, выждав мгновение, закружился, выбивая ногами чечётку и ударяя в такт ладошами.
— Бал-ра мина! Бал-ра мина! — Ребята, которые, видели этот номер не раз, подпевали ему и хлопали.
Чапурной тихо отступил от двери, он не хотел мешать Персику: кто его знает — может, не захочет мальчишка при нём показывать своё искусство. Отступив назад, Чапурной вдруг встретился с Персиком взглядом. Но Персик, как истый артист, не нарушая ритма танца, улыбнулся, откинул назад голову, снова распластал руки и полетел опять по кругу, едва касаясь носками пола.
— Бал-ра мина! — пели ребята. — Бал-ра мина!
Чапурной, никем больше не замеченный, прикрыл за собой дверь, а представление продолжалось.
Васька учится ходить
В большое окно светило яркое солнце. Под окном стояло корявое дерево, и на его ветвях из коричневых почек выглядывали молоденькие зелёные листочки.
Васька ел манную кашу. Он был очень слаб и сидел в подушках. Кормила его сестра, Агриппина Петровна.
— Доедай, не оставляй свою силу. С завтрашнего дня будем учиться ходить.
— Я умею ходить! — обиделся Васька. — Ног у меня, что ли, нет!
— Умеешь, умеешь! Вот погляжу, как пойдёшь. — Агриппина Петровна собрала тарелки и вышла из палаты.
Сколько Васька лежал в госпитале, толком он не знал. Рядом с ним лежал на койке красноармеец Бочаров, раненный в руку. Он тоже лежал давно, и всё же, когда он прибыл, Васька был уже в госпитале — так говорили няни и сёстры.
Рука у Бочарова не заживала, рана гноилась, и палатный доктор, перевязывая его, каждый раз говорил:
«Нам бы к питанию кое-чего, и рана бы затянулась. А резать тебя бесполезно. Держи свою руку на солнышке».
И Бочаров теперь с утра выходил в сад.
Васька смотрел в окно, щурился на солнце, завидовал Бочарову и думал: «Хорошо бы сейчас сыграть в чижика!» Он с ребятами всегда весной на фабричном дворе играл в чижика. Васька размечтался: «Вот выздоровлю, настрогаю чижиков…»
Когда в палату вошёл для обхода доктор, Васька спал, сидя в подушках. Будить его не стали. Доктор посмотрел на него и велел открыть форточку, а Ваське полотенцем прикрыть голову, потому что он влажный, — как бы не продуло.
Через несколько дней Васька стал подниматься.
— Ну, есть у тебя ноги? — спрашивала его Агриппина Петровна.