— Тебе надо за это дело браться, Алексеич.

— Да что ты! — удивился Чапурной. — У; меня сроду своих детей не было, что я с ними буду делать? Тут опытного человека надо.

— Вот ты и есть опытный. Я же всё учитывала: большевик — раз. Фронтовик — два. Свой рабочий — три. Справедливый человек — четыре. И мы тебе доверяем — пять.

— Я же малограмотный, а их учить надо.

— Учить не тебе, учителей найдёшь.

— Правильно! — сказали другие депутаты. — Очень правильно.

— Я думаю, лучше бы женщину… — не сдавался Чапурной.

— Не мужчину, не женщину, а человека на такое дело надо. Я бы сама пошла, да я совсем неграмотная! — Работница сердито посмотрела на Чапурного. — Да ты и помоложе. Не думала я, что ты будешь от такого дела отказываться. Ленин про это дело заботится — очень оно важное, дело-то.

Она помолчала и, совладав с собой, сказала:

— Внука я похоронила: молока у матери не стало. Трудно сейчас…

— Ты зря, Михаил Алексеевич! Дело решённое, — сказал председатель. — Ты уже за него взялся. По списку видно, что правильно начал… Так и решим, товарищи!

И выписал Чапурному Михаилу Алексеевичу мандат, что он теперь заведующий первым детским домом.

Вернулся Чапурной из Совета под утро домой, но заснуть не заснул. Бывали у него партийные и фронтовые задания, бывали и трудные — слов нет, но такого, в котором не знаешь, с чего начать, ещё не было.

Как-то вечером с месяц назад в комнату Вариной бабушки постучала мать Саньки и Васьки Жилиных — Пелагея.

— Я к тебе, Федосья, — сказала она и села у дверей на табуретку. — Я за хлебом собралась. Ты присмотри за ребятами. Ноги у меня опухать начали… Слягу — что с ними будет?

— С чем поедешь? — спросила бабушка.

— Мужнину одёжу собрала да соль. Солить всё равно нечего. Ребятам вот карточку дали на две недели — будут с твоей Варюшкой за супом ходить. Ты им талончики на каждый день отрывай, а то потеряют — пропадут. Вернусь — поблагодарю.

Бабушка молчала.

«Чего она молчит? — думает Варя. — Жалко ей, что ли, талончики отрывать?»

— Баловать они не будут, присмотри! — просила Васькина мать.

— Страшно ехать-то, нездоровая ты, — сказала бабушка. — Ну ничего, бог милостив! А за ребятишками посмотрю.

Бабушка махнула рукой.

Они поцеловались с Пелагеей и заплакали. Варя отвернулась. Ей тоже хотелось плакать, но она стала дуть на окно — отдышала маленькую круглую отталинку. За окном было темно, и она ничего не могла рассмотреть.

За стеной заплакал Санька.

— Иду! — крикнула Пелагея.

Утром она ещё раз попрощалась с бабушкой и пошла на вокзал.

— Как она доедет? Какие теперь дороги! — вздыхала бабушка.

Пелагея уехала. Бабушка забрала её ребят к себе в комнату, чтобы не топить две печки.

Теперь бабушке приходилось зарабатывать на четверых. А работать было очень трудно. Кто теперь шил обновки? Только в бывших богатых домах срочно перешивали нарядные пальто на простые жакеты, чтобы быть незаметнее на улицах и в очередях.

Ребята жили дружно. Варя занималась с Саней. Ей нравилось, что она должна ухаживать за маленьким. Только жалко, что Санька не девочка: ему и косички не заплетёшь, и в лоскутки играть не хочет — давай ему чурочки да жестянки.

В столовую ребята ходили все вместе.

— Нам на троих, — говорила Варя, протягивая в окошечко синий кувшин.

Им наливали полный. Когда суп был погуще, они наедались.

Однажды на улице их встретил Чапурной:

— Ну, буржуи, как дела?

— Живём! — ответил Васька. — Вот, супу дали.

— Мать-то не вернулась? — спросил Чапурной.

— Нет ещё.

— Ты не балуй, Васька, — сказал Михаил Алексеевич, — а то Федосья от вас откажется.

— Она не откажется, — сказала Варя. — Мы и живём теперь вместе, а Васька слушается.

— Это хорошо.

Чапурному было с ребятами по дороге, и пока они шли до фабричного двора, разговорились.

— Мы вчера на митинге были, — рассказывал Васька. — Народу было — тьма-тьмущая… С музыкой был митинг!

— Что же вы там, на митинге, поняли?

— Всё поняли.

— Ну всё-таки? — расспрашивал Чапурной.

— В солдаты записываться надо — вот что поняли, — ответил Васька.

— В солдаты! Что же, так втроём и запишетесь?

— А вы, дядя Миша, не смейтесь. Думаете, я не понимаю! Я всё понимаю. — В голосе у Васьки послышалась обида. — Теперь всем надо воевать, чтобы буржуи нас не одолели. Сами вы, дядя Миша, говорили, что охота буржуям всё обратно забрать.

— Да я и не смеюсь, — сказал Чапурной. — Знаю, что ты понимаешь, не маленький, но в солдаты-то тебе рановато.

Чапурной очень серьёзно смотрел на Ваську, который озябшими руками нёс синий кувшин с супом на Варю, худенькую, закутанную в бабкин платок, и на маленького Саньку. «Эх, горе горькое! И мороз их не разрумянил — один бледнее другого».

Ребята дошли до дому. На пороге Васька обернулся и крикнул Чапурному вдогонку:

— Дядя Миша! Мне бы только подрасти маленько, а солдатом я буду!

— Суп-то не разлей, солдат, а то не евши останетесь! — ответил Чапурной и зашагал дальше один.

«На митинги ходят… Любопытный народ! — рассуждал Чапурной. А у самого так и стучало в голове: — Скорей бы открыть детский дом! Скорее бы открыть… Пропадают ребята не евши».

Вечерами ребята сидели у коптилки. Санька засыпал, а Варя, Васька и ещё Люська, соседская девчонка, вели разговоры.

Разговаривали про то, кому чего хочется.

— Вдруг бы к нам на стол — бац! — упал пирог! — говорил Васька.

— Упал бы пирог с вареньем! — мечтала Люська.

Пирог представлялся в воображении ребят каким-то прозрачным, без вкуса и запаха, как будто через стекло кондитерской.

— А вдруг жареный гусь! — не унималась Люська.

Гусь никак не представлялся жареным. Он вспоминался в перьях, с красными лапами, как на картинке в Вариной книжке. Но если кто-нибудь вспоминал картошку, то все ясно видели и котелок, и пар, и картофельную шершавую горячую кожуру.

— Вот вкуснота! Ничего, кроме картошки, на свете не надо!

Говорили и про детский дом. Чапурной уже сказал, что скоро будет принимать ребят. Что там будет, в детском доме?

— Бабушка говорит, учить будут, как в школе, — говорила Варя. — Только и жить там будем.

— Что же, нам жить, что ли, негде? — говорил Васька. — Пусть бы учили, давали бы есть, а потом домой… А то мать вернётся, а нас нет. Мы ночевать домой будем ходить.

— Насовсем будут забирать, и чтоб домой не ходили, — говорила Люська. — Мне тётка говорит: «Отдам в детский дом, пусть воспитывают. Там узнаешь, как тебя воспитают».

Люська понимала под воспитанием трёпку, которой тётка частенько угощала её.

— Там бить не будут, — рассуждал Васька. — Только мне неинтересно. Детский дом маленьким ещё ничего, а я убегу. Чего мне в детском доме делать? Саньку пусть воспитывают, а я на фронт убегу. Мать приедет, хлеба привезёт… Захочет — Саньку домой возьмёт, захочет — оставит. Она теперь скоро уже и вернётся.

Но мать не вернулась. Жилиным пришло письмо. Из грязного конверта вынула бабушка листок, на котором вкривь и вкось было написано, что Пелагею Жилину столкнули с крыши вагона. Умерла она в больнице. Вещей при ней никаких не было, а в чём была, в том и похоронили.

Когда читали письмо, Санька спал. Если бы и не спал, всё равно ничего бы не понял.

А Васька взял письмо, коптилку и ушёл ночевать в свою нетопленную комнату. Бабушка его не остановила. Потом пошла к нему, но скоро вернулась.

— Ну, что он там? — спросила Варя.

Бабушка промолчала.

— Бабушка! — заплакала Варя. — Что же ты молчишь, бабушка?

— И ты помолчи — Саньку разбудишь, — сказала бабушка и прилегла около Вари.

Варя не спала, всё думала: «Какие же это люди столкнули тётку Пелагею, такую слабую, с больными ногами?»